ковш, беспокойство исчезло. Сомнений уже не было ни у кого – все пойдет благополучно». Первый кузнецкий чугун показался из летки в 6 часов 30 минут, всего лишь два года спустя с того дня, когда начали рыть котлован на пустынной площадке доменного цеха. «Люди кричали „ура“, обнимали друг друга»[628]. В конце сентября 1932 года Илья Эренбург отправился в Новокузнецк посмотреть на чудо: «В Кузнецке еще нельзя было сделать шага, чтобы не попасть в яму, но уже пылали первые домны, и в литературном объединении юноши спорили, кто писал лучше – Маяковский или Есенин <…>. Огромное полотно было написано двумя красками – розовой и черной; надежда жила рядом с отчаяньем; энтузиазм и злоба, герои и летуны, просвещенье и тьма – эпоха одним давала крылья, других убивала». Эренбург обошел строившиеся цеха: коксовый, доменный, прокатный, мартеновский, провел в городе литературный вечер[629]. В созданном на документальном материале романе о строителях Кузнецкого металлургического комбината «День второй» (1933 год) Эренбург писал: «Они были похожи на погорельцев. Называли их „спецпереселенцами“. Они начали рыть землю: они строили земляные бараки. В бараках было тесно и темно. Утром люди шли на работу. Вечером они возвращались. Кричали дети, и все так же измученные бабы приговаривали: „Нишкни!“ Раскулаченные тоже строили завод, но они его строили с тоской и злобой. Каждый из них не был ни в чем повинен. Но они были людьми того класса, который был повинен во всем»[630].

Среди бывших оказался и Тарасов – правда, не кулак, а опальный коммунист, – и он гордился своим вкладом в социалистическое строительство. Возведенный буквально на пустом месте, Кузнецкий металлургический комбинат казался ему главнейшим достижением первой пятилетки. Это был срез всего государства – мини-страна в большой стране, и Тарасов был в ней полноправным гражданином[631].

Тарасова уважали, чествовали, как отличного организатора производства, премировали. Особых разговоров о том, чей замысел индустриализации воплощался в жизнь – сталинского руководства или оппозиции, – не было. Главным врагом считались кулаки в деревне и остатки нэпманов в городах. Появились новые, более разнообразные классификации: теперь контрольные комиссии изгоняли из партии «нарушителей дисциплины», «перерожденцев, сросшихся с буржуазными элементами», «рвачей», «расхитителей общественной собственности», «карьеристов» и «шкурников», а не «уклонистов» и «фракционеров». Сталин на XVII съезде (1934 год) говорил о конце троцкизма: «Одна часть троцкистов, как известно, порвала с троцкизмом и в многочисленных заявлениях своих представителей признала правоту партии, расписавшись в контрреволюционности троцкизма. Другая часть троцкистов, действительно, переродилась в типичных мелкобуржуазных контрреволюционеров, превратившись на деле в осведомительное бюро капиталистической печати по делам ВКП»[632]. Троцкисты не были в фаворе, но осталось впечатление, что они бывают разные и что при случае их можно простить. Следующим важным этапом в переклассификации троцкизма стало письмо Сталина в редакцию журнала «Пролетарская революция» в конце 1931 года. Генеральный секретарь предупреждал: «Некоторые большевики думают, что троцкизм есть фракция коммунизма, правда, ошибающаяся, делающая немало глупостей, иногда даже антисоветская, но все же фракция коммунизма. Отсюда – некоторый либерализм в отношении троцкистов и троцкистски-мыслящих людей. Едва ли нужно доказывать, что такой взгляд на троцкизм является глубоко ошибочным и вредным. На самом деле троцкизм давно уже перестал быть фракцией коммунизма. На самом деле троцкизм есть передовой отряд контрреволюционной буржуазии, ведущей борьбу против коммунизма, против Советской власти, против строительства социализма в СССР».

Из уклона в партии («фракции») «троцкисты» превратились в антипартию. Эпитет «контрреволюция» был предельно возможным – так называли только самого лютого врага. «Вот почему либерализм в отношении троцкизма, хотя бы и разбитого и замаскированного, есть головотяпство, граничащее с преступлением, изменой рабочему классу», – объяснял Сталин. Троцкистам отказывали в идейности в принципе. С ними не следовало спорить – их надо было бить. «Вот почему попытки некоторых „литераторов“ и „историков“ протащить контрабандой в нашу литературу замаскированный троцкистский хлам должны встречать со стороны большевиков решительный отпор. Вот почему нельзя допускать литературную дискуссию с троцкистскими контрабандистами»[633]. Таким образом, дискурсивный маневр Сталина, подразумевающий радикализацию антитроцкистского дискурса, должен был в то же время лишить противника собственных дискурсивных ресурсов. Любые попытки как-то помириться с троцкистами или что-то простить им отныне назывались «гнилым либерализмом».

И все же знака полного равенства между оппозиционерами и контрреволюционерами еще не ставили. На XVII партсъезде о троцкизме говорили мало и почти всегда через запятую. «Партия под руководством ленинского Центрального комитета и нашего вождя товарища Сталина разгромила вконец контрреволюционный троцкизм, разбила вдребезги правый оппортунизм и обеспечила ликвидацию последнего капиталистического класса – кулачества в нашей стране» (Мирзоян)[634]; «Партия умело организовывала массы на борьбу с правым уклоном, троцкизмом и примиренчеством» (Кабаков)[635]; «Важнейшей предпосылкой, обеспечившей нам в этот период эти гигантские социалистические победы, было то, что партия большевиков разгромила оппортунизм в его различных разновидностях, показав с чрезвычайной наглядностью буржуазно-капитулянтскую и контрреволюционную сущность троцкизма и правых оппортунистов (Бубнов)» – все это шло вперемешку[636].

Но покаяния бывших зиновьевцев – а именно к ним принадлежал Тарасов – считались достаточными. Каменеву и Зиновьеву даже разрешили выступить с покаянными речами на XVII партийном съезде. Итак, полной идентификации контрреволюции с троцкистами не было. Объединение всех бывших оппозиций под общей рубрикой «троцкисты» еще было впереди, да и разница между бывшими троцкистами и настоящими еще кое-что да значила. Однако, как видно, уже на этом этапе вокруг понятия «троцкизм» оформлялась своего рода языковая орбита категорий с исключительно негативными коннотациями: «гнилой либерализм», «оппортунизм», «контрреволюция», «примиренчество». Позже им суждено было слиться в одно значение. Когда Тарасов (и Кутузов) окажутся «троцкистами», это будет значить, что «троцкизм» стал собирательным термином для всех контрреволюционеров.

Оперативное наблюдение за оппозиционерами сохранялось все это время. Если в ходе партийной чистки 1929 года все материалы на исключенных из рядов партии передавались в ОГПУ, то во время чисток 1933–1934 годов сотрудники ОГПУ – НКВД уже входили в состав местных проверяющих комиссий, выискивавших крамолу. Начиная с 1932 года на всех исключенных из партии органы госбезопасности заводили специальные досье, и принадлежность к оппозиции рассматривалась как государственное преступление[637].

1. Убийство Кирова и зиновьевцы

Выстрел в Смольном 1 декабря 1934 года изменил судьбу бывших оппозиционеров самым радикальным образом. Сибирская партийная организация была шокирована новостями из Ленинграда и пребывала в недоумении, как и вся страна. Парадоксально, но хорошо знакомый нам Григорий Яковлевич Беленький, видимо, был одним из первых, если не первым бывшим оппозиционным деятелем, лично сообщившим Сталину о своем отношении к убийству Кирова. 18 декабря 1934 года он, работавший тогда в Москве, направил «В ЦК