– А я не каторжная, чтоб меняосвобождать, – попыталась дерзить баба Дуня. – Стара уж по людскимсборищам таскаться. Да там и без меня, я чай, охотников убиенную страдалицупомянуть…

Лёля едва не ахнула. И Ноздрюк, конечно, сразуприцепился к невзначай уроненному словечку.

– То есть как это – убиенную? – Голос егопострожал. – Откуда такое? Почему это – убиенную?

– Ну а что, скажешь про нее – в бозе почила,да? – огрызнулась баба Дуня. – Не в своей же постели померла. Слестницы убилась – значит, убиенная!

Ловко вывернулась старушечка, ничего нескажешь. Ужом вышла!

Лёле удалось перевести дух. Тут она заметила,что занавеска не вполне смыкается со стенкой, и осторожно приникла к щелке.

Первое, что увидела, – это стол,уставленный остатками еды. Посредине возвышалась бутылка с «божьими слезками»,заткнутая свернутым обрывком газеты. Тут же стояли две стопочки. Лёле был виденсидевший на сундуке Алексей. Прижав к себе козленка, он поверх кудрявой серойголовки испуганно смотрел на стол.

О господи, да что же баба Дуня не скрыла следыих пиршества?! Не успела, наверное. Уж больно неожиданно нагрянул Ноздрюк.

Но, может быть, он уже и уйдет? Не заметитпредательских стопок?

Зря надеялась.

– Да ты, гляжу, все же поминаешьсоседку? – прогудел староста, но голос его звучал чуточку звонче,оживленный насмешкою. – Все как у людей: закуска, выпивка. Неужто водиночестве спиваешься, а, бабуль? Хотя нет – две стопки, вижу. А собутыльникасвоего куда подевала? Небось за занавесочку спрятала?

У Лёли подкосились ноги. Ее бросило в жар,потом в холод. Пол уже гудит под тяжелыми шагами… Ноздрюк идет к ней. Попалась!

И вдруг Леша сорвался со своего сундука иметнулся к столу. Плюхнулся на табурет, схватил Лёлину почти полную рюмку,неумело, причмокивая, осушил ее до дна. Брякнул уже пустую о стол, нашарилогурец, остывшую картофелину, начал медленно жевать, закрыв глаза. Похоже было,самогонка сразила его с полуглотка.

Ноздрюк минуту стоял разиня рот. Потомхохотнул:

– Мать честная! Да ты, Лёха, никак и впрямьчеловеком становишься? Ну надо же, я думал, так себе, тварь насекомая, ползаетда пищит, ждет, кто б его к ногтю прижал, а гляньте-ка: глушит первача, что твоймужик! Молодец! Ай, молодец, дурак!

Лёля увидела большую веснушчатую руку, котораялегла мальчику на голову, грубо взъерошила волосы. Алексей рухнул лицом в стол.

Баба Дуня зажала рот рукой, но с места недвинулась.

– Гляди, старая карга, – пророкотал Ноздрюк,усмехаясь, – и внучок кончит, как мамка его. Ладно, на первый раз смолчу,не стану в усадьбе докладывать про твои фокусы самогоночные. Но гляди у меня!

Лёля увидела внушительный, рыжий от веснушеккулак, который покачивался над беловолосой Лешиной головой. Потом кулакразжался – и толстые пальцы сомкнулись вокруг бутылочного горлышка. Бутылкаисчезла со стола. Несколько тяжелых шагов, скрип и хлопок двери. Топот покрыльцу.

Ноздрюк ушел.

Лёля так и села, где стояла, только чудомугодив не на пол, а на сундучок. Устало понурилась, опустила влажное от поталицо в ледяные ладони, только теперь осознав, как измотало ее случившееся,словно бы выпив все силы.

О господи, да когда же это кончится?! Нет,надо уходить отсюда – и побыстрее. Еще одной такой встряски она просто невынесет.

С усилием подняла голову. Баба Дуня стояла,привалившись к стене, тоже спрятав лицо в ладони, не замечая, что мертвецкиспящий Леша постепенно съезжает с табурета и вот-вот упадет.

Лёля метнулась вперед и успела ухватить его заплечи.

Подошел козленок, взялся мягкими губами закрай футболки, потянул. Лёля обратила внимание, что край этот влажен и изряднопомят: верно, жевали его частенько.

Баба Дуня отвела ладони от лица, распрямиласьи некоторое время тупо обводила избу тяжелым, незрячим взглядом.

– Ой, мамыньки… – выдохнула, какпростонала. – Ровно в очи смерти поглядела… Вот уже правда: гость на двор– и беда на двор!

– Помогите-ка, – сухо сказалаЛёля. – Я одна его не удержу.

Баба Дуня неровной, пьяной походкойприблизилась к ней; нагнулась, взяла внучонка за ноги. Вдвоем они кое-какперетащили худое, безвольно-тяжелое тело на кровать. Леша дышал тихо-тихо, подглазами залегли темные круги.

Лёля отвернулась. Ей стало стыдно замгновенный порыв неприязни, почти ненависти, который она вдруг ощутила к бабеДуне. «Гость на двор – и беда на двор», – подумаешь! Нет, ну в самом деле:чего уж так пугаться? Опасность грозила беглянке, а старухе – что? Небось нерасстреляли бы, даже не выпороли бы принародно! Все-таки не крепостное, всамом-то деле, право, не оккупация фашистская! Хотя… не Лёле судить тех, ктодал ей приют. Не зря же так стремительно бросился к столу Леша. Даже он своимслабеньким умишком почуял угрозу – и ринулся выручать по мере сил своих и опаснуюгостью, и бабулю, да и себя самого. Значит, есть что-то, чего Лёля просто непонимает. Значит, есть причины им всем так уж бояться Ноздрюка!

И тут она вдруг поняла, что никаких этихпричин знать не хочет. Не желает! Нет у нее на это силушек! Да, да, она вечнобудет благодарна бабе Дуне и ее внучку, но, кажется, самый лучший способвыразить им свою благодарность – это избавить хозяев от своего присутствия. Ичем скорей, тем лучше.

Баба Дуня пыталась поудобнее уложитьбеловолосую Лешину голову на подушке, но руки у нее тряслись. Лёля ударомкулака резко взбила подушку сбоку, и голова мальчика перестала скатываться.

– Где моя одежда? – спросила тихо.

Баба Дуня, с трудом передвигая ноги, прошла всени и вернулась, неся вещи. «Ой, кошмар! – вспыхнуло в Лёлинойголове. – Они же сушились в сенях! Ноздрюк мог видеть… Ну, наверное, неувидел, а то обязательно вернулся бы. Значит, мне опять повезло. Надолго ли,интересно знать?»

Лёля начала переодеваться, с тоской ощущаяприкосновение к телу еще влажной одежды. А кроссовки, разумеется, мокрые. Как ивчера. Да ладно, и пусть. Неизвестно ведь, сколько еще раз придется ейфорсировать водные преграды. Возможно, и просыхать не стоит.

От этой «светлой надежды» на душе сделалосьвовсе препогано. Ох, снять бы, снять с себя это мокрое, забиться в какой-нибудьтеплый, темный уголок, укутаться в одеяло, в шубу – да хоть во что-нибудь,только бы сухое, пахнущее не скитаниями и страхом, а домом, теплом, покоем…

Слезы навернулись на глаза, Лёля отчаяннооглянулась, но баба Дуня на нее не смотрела: увязывала в тряпицу два толстыхломтя хлеба, смазанных медом, да несколько огурчиков…