— Головорез? — улыбнулся Энтони. Теперь, когда их сердца снова бились в унисон, когда он видел нежность и заботу в ее глазах, когда услышал самые главные слова на свете — впервые из уст своего ангела, — Энтони мог позволить себе подобные провокации, зная, что за них не получит поперек хребта, а услышит нечто безумно приятное и не менее важное.

— Вы мой герой, Энтони! — шепнула она, обхватывая его за шею. И, пожалуй, куда как большим безумием после этого было ответить на ее признание благодарным кивком, нежели рискнуть своей репутацией, завладев губами любимой и от всей души скрасив им обоим тяготы сегодняшнего вечера.

— Ангел мой!

Энтони был уверен, что не любит целоваться, не находя в этом ни особого удовольствия, ни необходимости. Просто выполнял долг, повинуясь очередным глупым правилам.

A потом словно бы окунулся в теплые воды райского залива и больше не захотел выныривать.

Не было в его жизни ничего более восхитительного, чем поцелуи Элизабет. Ее мягкими сладкими губами можно было упиваться до бесконечности, всякий раз находя в этом все большую прелесть и заходя чуть дальше, чем мог себе позволить без опасности влюбиться в Лиз еще сильнее. Потому что она отзывалась ему с такой охотой и такой искренностью, что он забывал обо всем на свете и, сгорая в этой нежданной девичьей страсти, возрождался вновь чуточку другим — более смелым, более доверчивым, более счастливым.

— Элизабет, Лиз, остановите меня, ради бога, я и так уже перешел все границы! — хрипло пробормотал он, уткнувшись лбом ей в лоб. Когда он снял перчатки, Энтони не помнил. Но пальцы обожгло жаром ее кожи, и только тогда он понял, что стискивает ее плечи, гладит обнаженную шею, упиваясь неправедным восторгом и грозясь ославить своего ангела, если в библиотеку вдруг нагрянет какой-нибудь притомившийся гость.

Элизабет чуть пошевелилась, прижалась щекой к его щеке.

— У меня нет сил сопротивляться вам, Энтони, — перехваченным голосом призналась она. — Мне кажется, я таю, даже когда вы просто целуете мне руку, а когда становитесь еще ближе, я перестаю принадлежать себе. Так что не рассчитывайте на меня в таком деле, как сохранность благоразумия в ваших объятиях. Эту неприятную обязанность вам придется брать на себя.

Что тут можно было ответить, когда Элизабет вот так, мимоходом, исполняла самые тайные его желания? Только прижать ее руку к губам и в коем-то веке порадоваться, что та спрятана под тканью перчатки, а значит, у него есть шанс хоть немного овладеть собой.

— Лиз, счастье мое, хотя вы и лишаете меня какого бы то ни было разума, я никогда не позволю себе воспользоваться вашим доверием! — с самой глубокой искренностью пообещал он. Элизабет свободной рукой легко коснулась его волос.

— Неужели вы думаете, что я все еще не поняла этого, Энтони? — нежно улыбнулась она, и ему понадобилась вся сила воли, чтобы наконец последовать данному слову. Он мог лишь мечтать о подобном отношении к себе женщины и даже в самых смелых мечтах не покушаться на Элизабет. Болван! Да разве она в этом видела покушение?

— II mio angelo di luce*! — выдохнул он почти с благоговением, и потом они еще долго просто стояли в объятиях друг друга, постигая взаимное согласие и напитываясь бесконечным теплом. И только звуки котильона, донесшиеся из гостиной, вернули их на землю.

— Кажется, у вас освободилось место в бальной книжке, — улыбнулся Энтони, предлагая Элизабет руку. — Окажете мне честь любоваться вашей грацией в этом бесконечном танце?

— Пусть бы он был по-настоящему бесконечен, — озвучила она одинаковое с ним желание и вложила в его руку свою.

* Мой светлый ангел (ит.)

Никогда Энтони не чувствовал себя таким болваном, как в тот момент, когда Джозеф сообщил ему о профессии бывшей невесты Ходжа. Потому что Мэри Диккенс была актрисой Королевского театра, и это меняло абсолютно все предыдущие наработки Энтони. И ему стоило только пенять на самого себя за то, что он не додумался обратить внимание на мисс Диккенс раньше.

И дело было не в том, что Энтони не считал возможным участие женщины в подобных злодеяниях — чего он только не насмотрелся за годы адвокатской практики, — а в том, что до сих пор в шлейфе преступной деятельности Ходжа не фигурировали особы противоположного пола. Например, арестованный аскотский конюх говорил, что сено ему привез какой-то мальчишка с подбитым глазом, в Ливерпуле опрошенные служки разводили руками, в голос уверяя, что исчезнувший сразу после подозрительной гонки уборщик имел уродливый шрам через всю щеку и широченные штаны, в которых поместилась бы еще пара таких же задохликов. Где- то упоминали немого старика, сгинувшего вместе с той иглой, которой он проткнул мышцу у главного оппонента ноблхосской конюшни. Где-то рассказывали об угрюмом парне со шрамом через всю щеку, подпалившем сено и едва не погубившем лучших британских скакунов.

Таким образом, если принять за отправную точку допущение, что исчезновение этих людей было напрямую связано с вредительством конкурентным конюшням, получалось, что всякий раз Ходж находил себе нового помощника, чего, по мнению Энтони, быть не могло. Уж слишком велика становилась вероятность недоработки, грозящей в подобном деле Ходжу разоблачением и проблемами с законом. К тому же хорошими помощниками, способными выполнить задачу и не оставить следов, не разбрасываются, и Ходж, не будучи дураком, не мог этого не понимать, вновь и вновь дилетантски рассчитывая на удачу.

Тогда следовало предполагать, что основную работу Ходж проделывал сам, оставляя на помощника лишь отвлечение внимания. Но эти домыслы разбивались о рифы действительности, в которой у Ходжа было абсолютное алиби на момент совершения преступления. Сам Томас Уивер, не подозревая о причине интереса Энтони, рассказывал ему о своем времяпрепровождении с племянником в искомые часы.

Ко всему прочему ни одного из пропавших мужчин не сумели разыскать, и это было еще одной загадкой, не дающей Энтони покоя, покуда он не получил от Джозефа все объясняющую телеграмму.

Актрисе, особенно хорошей актрисе, ничего не стоило достоверно сыграть хоть старика, хоть мальчишку, замаскировавшись так, что ее родная мать не узнала бы. Свидетели запоминали лишь вызывающие детали во внешности — заплывший глаз или шрам, — не обращая внимания на остальное и позволяя таким образом мисс Диккенс снова и снова обманывать правосудие. Действительно ли она была невестой Эшли или являлась лишь его сообщницей, не имело значения. Энтони нужны были лишь доказательства правоты новой теории, и он знал, где их получить.

Он немедленно отправил Джозефу ответ с просьбой выяснить в театре, отлучалась ли мисс Диккенс со службы в те дни, когда на ипподроме творились странные вещи. Энтони был уверен, что природное обаяние помощника и его умение заболтать всех до смерти позволят Джозефу без труда выполнить это задание, и не ошибся. И через пару дней с удовлетворением прочел ответ: «Ты прав. Ее не было в театре».