небесного сына, носимого другим государем земли. Но титул епископа Сирского показался соблазнительным народному чувству греков. По официальному языку правительства греческого архнепископ Сиро и Кикладских островов есть православный архиерей, пребывающий в Ермуполе. Случилось однажды последнему зачемто отнестись к первому. Отношение было адресовано: Епископу сирских р[имо]католиков. Верхний владыка возвратил пакет нераспечатанным, отозвавшись, что не к нему адресовано. Нижний отослал пакет обратно, заверив, что адрес сделан правильно. Правительство поспешило вмешаться, уладивши дело каким-то средним путем. Другое обстоятельство: по новому уложению (1852 г.) церкви элладской, священники освобождены от присяги. Случилось однажды присягать в суде католическому священнику Сиро. Он отказал присягать, сказав, что в Греции духовенство освобождено от присяги. Пользуясь столькими выгодами независимого положения, р[имо-]католики Греции не упустили таким образом случая предъявить права свои и на преимущества господствующей церкви государства. И не диво. В Сиро живут знаменитые «братья». Дело прошло через палаты и вышло в пользу притязаний католических.

Я простился с доброй «Ласточкой», унесши в душе своей глубоко признательное чувство к ней. На то, кроме прямой, были и косвенные причины... Греческий пароход, принявший нас, имел к утру доставить нас в Пирей. Он должен был сняться в сумерках. Не зная, что делать в остававшееся время, и боясь ради лихорадочного состояния сойти на берег, я рассматривал в сотый раз в трубу подробности города и припоминал свои минувшие странствования по нему в разные годы. Его многочисленные легкие и стройные колокольни указывали мне без труда ту или другую памятную местность. Митрополия напомнила мне мой первый визит архиепископу, к сожалению, неудачный. Обошед кругом церковь, я, помню, подошел к священникам, сидевшим в тени под навесом и читавшим газету. «Добрый день, св. отцы! Благословите! – сказал я им. – Добрый день, св. отец, благослови – отвечали они, я продолжал: – Дома ли владыка? – Мне отвечали: – Владыки нет дома!» – такой холод был пригоден для жаркого дня. – В Псариотской церкви отпевали, помню, дитя. Печальный отец разносил народу свечки, понуривши голову. Поравнявшись со мною, он хотел и мне подать свечку, но, подняв глаза, остановился, подумал что-то и прошел мимо. Ему показалось, конечно, что я какой-нибудь Φραγκό-παπας425 нового, еще не виденного им, ордена. – В огромной и прекрасной церкви Св. Николая, напоминающей Св. Петра римского и Св. Павла лондонского, оканчивалась, номню, воскресная утреня. Готовилось соборное совершение литургии тремя священниками. Во время проскомидии являются в алтарь несколько греков. Один из священников растворяет стоявшую на престоле дарохранильницу, сделанную в виде большого хлугого фонаря, вынимает оттуда накрытый потир и приобщает из него пришедших. Это возбудило мое любопытство. Я спросил священника о причине такого безвременного приобщения. Он отвечал, что это народ рабочий и что ему некогда дожидаться конца литургии... Подобной икономии я до тех пор и предполагать не мог. – В верхнем городе, очень живо помню, как, выбравшись из тесного переулка на площадку, я увидел перед собою много народа, толпившегося около церкви. Внутри совершалась торжественная вечерня (12 июня 1851 г. в день Рождества св. Иоанна Предтечи). Сам делегат «апостольский» участвовал в служении. Народу было много, но он сразу заметил необычного посетителя и употреблял потом видимые усилия не дать понять, что меня видит. В молитвах я два раза различил слова: rempublicam nostram gallicanam, возглашаемые по-видимому нарочито внятным голосом. Замечая, что сосед мой, грек, упорно смотрит в латинский молитвенник, я спросил его, наклонившись, понимает ли он, что там писано? Вместо ответа он поднял на меня пытливо глаза и что-то как бы собирался сказать мне, по вдруг отвернулся... Я мог еще словить остаток взгляда епископского, пущенного на рассеянного молитвенника. – После вечерни, спускаясь к Эрмуполю, я окружен был любопытными детьми. «Ты кто такой?» – спросил меня один будущий, может быть, pater или Φράτωρ. – А ты был у вечерни? – спросил я его в свою очередь. Как же! конечно, был. – А разумел ты, что там поют и читают? – Ответа на это не последовало. – Отчего ты не ходишь в те церкви, где читают и поют по-гречески? Ведь ты грек? – А где эти церкви? – спросил мальчик как бы нехотя. А вон там внизу. – Собеседник попятился и стал смотреть по сторонам. – «Бывал ты в православных церквах? – спросил я его еще, заметивши, что товарищи его уже начали отходить от нас. – Что такое: православный? – сказал он рассеянно, кидая в сторону камешком. – Я не знаю, о чем ты говоришь. – Ну, проведи меня к низу, я дам тебе за то декару». – Ho le plus catholique сделал мне лицом выразительный знак отрицания и отошел к товарищам. Даже декары не хотел взять! «Братья» могут быть уверены, что имеют себе преемников в будущем поколении. – Еще одно поучительное столкновение памятно мне. Я сидел на французском пароходе, читая какую-то греческую книгу. Неподалеку от меня сидел молодой грек, таможенный чиновник, не знаю чего ради бывший там. Не имея никакого дела, он со скуки подошел ко мне и спросил, зевая: «Вы понимаете по-гречески? – Да, немножко, – отвечал я. Вы из Афин? – Из Афин. Учитесь там в Академии? – Нет! Я уже дома у себя учил в Академии. – А! Так приехали в Афины доучиваться? – Чему же доучиваться? – Так где же вы выучились по-гречески? – Боже мой! Да дома, в России. У нас все духовенство обязательно учится греческому языку. – Да у вас ведь возбраняют просвещение? – Это кто вам сказал? – Да, помилуйте, это известно всем. – А вам известно просвещение? – Просвещение? Как это: известно ли просвещение? – Т. е. вы учились чему-нибудь?» – Собеседник пожал плечами, зевнул и отошел. Я уверен, что это тоже питомец братьев (немилосердия), извращающих ум там, где нельзя развратить сердце.

Желанные сумерки настали. Пароход уже шумел и стучал своим подводным крылом, или точнее пером, бурля волнующуюся стихию. Огромный конус города провожал нас тысячью огней, выливавшихся из окон домов его и из прибрежных лавочек и дробившихся миллионами перелетных искр – на морской зыби. Последний вечер путешествия моего. Мир ему, а еще более – мне! Я спустился в каюту. Она была битком набита пассажирами. За столом шла оживленная беседа политического характера. Ἡ καϋμένη Ἑλλάς (бедняжка Греция), – слышалось поминутно на устах то того, то другого патриота. Не без удивления и не без радости заметил я между собеседниками