На кухонной двери мы оставили мексиканский календарь за 1965 год с картиной под названием El rapto. Белая лошадь, красивый charro, и в его восхитительных руках сходящая с ума красавица в шелковой rebozo и блузке, сползающей с сексуального плеча. Лошадь задирает одно копыто вверх, гордая словно бронзовая статуя. El rapto*. Гадаю, значит ли это «изнасилование». И мне интересно, являются ли синонимами слова «похищение» и «изнасилование».

Мы унаследовали также висящий в гостинице двойной портрет Линдона Джонсона и Кеннеди, который Мама хотела было выбросить, но Папа попросил оставить его. Папа обожает почти всех президентов.

– Это потому, что он никогда не берет в руки газет, – говорит Мама.

Звук маминого молотка разносится по дому, словно она хочет снести его. Мама не успокаивается до тех пор, пока каждая дыра в доме не оказывается забита накрепко крышками от жестянок из-под тунца и кофе – она ведет войну против мышей и огромных техасских жуков. В некоторых комнатах доски пола даже не доходят до стен, поскольку дом перекосился, но Маму это не останавливает.

– А почему мы не можем просто вызвать человека, истребляющего крыс и насекомых?

– Да потому, что нам надо экономить, вот почему.

Речь всегда идет об экономии. Когда на стене все время что-то искрит, если включаешь свет. Или же что-то ползучее удирает по полу. Всегда, всегда страшно встать с кровати посреди ночи. И страшно брать в руке недоеденную коробку кукурузных хлопьев. Так расскажите мне об экономии.

– А как насчет того, чтобы принести жертву, Ма? Давай ты не пошлешь нас в католическую школу в этом году. Подумай только о деньгах, которые можно было бы сэкономить на этом.

– Я уже сказала вам. Нет, нет и нет. Вы доставляете мне столько хлопот. Кроме того, твои братья собираются подрабатывать, чтобы мы могли свести концы с концами. Надо быть уверенными, что они получат хорошее образование и смогут поступить в колледж. Ты же не хочешь, чтобы их забрали во Вьетнам, верно?

– Но мне не придется ездить на автобусе, если я буду учиться в государственной школе, потому что туда можно дойти пешком. И никто не собирается призывать меня на войну.

– Послушай, мы можем экономить много на чем, но только не на вашем образовании. Что, если ты выйдешь замуж и что-нибудь произойдет?

– Что, например?

– Да что угодно. Никогда не знаешь. Вы должны будете суметь позаботиться о себе, вот и все. Это так, на всякий случай.

– На случай чего?

– Не важно, metiche. Сбегай в магазин хозтоваров и купи мне стальную мочалку и шпатель. И поскорей.

Марс рассказал нам, что прежний хозяин был старьевщиком, слишком старым или слишком ленивым для того, чтобы поднять что-нибудь тяжелее банки с пивом. Он пробавлялся то здесь, то там, и потому все окна в доме разные, а двери взялись непонятно откуда. Но то обстоятельство, что в доме три ванные комнаты, явилось главным козырем для Папы при его покупке. Одна наверху в большой комнате со скошенным потолком – для мальчиков. Одна внизу и еще маленькая для спальни рядом с кухней. Предполагалось, что это будет моя комната, но Бабуля обосновалась в ней, едва переступив порог, поскольку ее собственная квартира на задах дома еще не готова. Сейчас в ней пыльно, как в сарае, полно гигантских тараканов и слишком грязно даже для того, чтобы пустить туда Уилсона.

– А где буду спать я? – вопросила Бабуля, как только мы приехали сюда, голосом столь же величественным, что и у императрицы Карлоты.

И может, потому, что эта комната дальше всего от маминой и папиной комнаты или же потому, что это единственная комната с отдельной ванной, мама отдает ей мою комнату. Даже не спросив меня!

Вместо того чтобы поблагодарить, Бабуля говорит: «Совсем как у Регины, где я жила в комнатушке рядом с кухней». Она хочет уязвить Маму, это наверняка, потому что комната рядом с кухней всегда предназначается для «девушки», вот только Мама не понимает этого или же просто не слышит ее.

– А я? – спрашиваю я. – Как теперь? Я буду спать в фургоне?

– Я постелю тебе в передней комнате. Это только на одну ночь, – говорит Мама. – И никаких жалоб. Ты здесь не единственная, кто идет на жертвы.

Здесь все не так, как говорил Папа. Он не является владельцем своей мастерской. Он ее снимает. У Марса, потому что ему нужны деньги на покупку всего необходимого для работы, а потом, poco a poco, он собирается купить собственную мастерскую. И позже, мало-помалу, когда Бабулина квартирка будет обустроена, я получу свою комнату обратно, ту что рядом с кухней и где прежний жилец приклеил к стене постер фильма «Миллион лет до нашей эры» с Ракель Уэлч†. Он был приклеен шеллаком и бог знает чем еще; и мы смогли избавиться от него, только покрасив стены. А до тех пор Дева Гваделупская и Ракель соседствовали над Бабулиной кроватью.

Я сплю в гостиной. По утрам меня беспокоят протяжные крики черных птиц, что называются «граклы». Иногда на крышу падает пекан, и тогда кажется, кто-то швыряет в дом камни. К десяти часам солнце начинает жарить столь яростно, что способно пробудить мертвого. А затем Бабуля хлопает дверцами шкафов на кухне, чихает, словно трубит в охотничий рог, шлепает в своих chanclas.

Мы пооткрывали все окна и проветрили дом, но в нем до сих пор пахнет так, будто он стоял заколоченным целую вечность. Плесенью и сыростью, словно в нем растет что-то гадостное. Кроме того, сухо пахнет мелом, штукатуркой и пылью от мешков, через которые приходится перебираться. Инструменты? Газеты? Обувь? Вещи, о которые ты спотыкаешься, взбираясь по лестнице или проходя по комнате. Дом навевает чувство печали и безнадежности, словно рот, в котором недостает зубов. Старые журналы, инструменты распиханы по ящикам и разваливающимся коробкам. Обои липкие и пыльные. Да еще запах средств от насекомых, словно кто-то оставил здесь бомбу от тараканов, – и этот запах лезет тебе в глаза, берет за горло, и ты все время кашляешь мокротой.

Снаружи – техасские облака, широкие, рыхлые и светлые, словно пижамы, но солнце при этом такое яркое и жаркое, что больно смотреть на что-либо. Дети на улице выкрикивают имена друг друга – Виктор, Руди, Альба, Роландо, Винсент. А вдалеке радио играет музыку техно, и ты различаешь бодрый аккордеон и пессимистичные басы.

Я похожа на эти самые басы. Большая. И способна издавать только печальные и глубокие звуки. Мама права, я не бываю счастлива, не печалясь. Когда становится темно, я слоняюсь кругами вокруг дома, словно Уилсон, пытаясь отыскать удобное местечко, где можно было бы отдохнуть. После десятичасовых новостей я вынимаю из шкафа и стаскиваю вниз свою постель – простыни и подушку – и убиваю время в столовой, составив вместе два стула и читая до тех пор, пока все не уходят спать и я не могу обосноваться на диване.

Иногда по ночам, как сегодня, приходят видения.

По правде говоря, никто не знает, чего я хочу, и я сама едва знаю это. Ванную, где могу отмокать в ванне, откуда не должна выходить, когда кто-то колотит в дверь. Замок на двери. Дверь. Комнату. Кровать. И спать, сколько вздумается, без того, чтобы кто-то не закричал: «Вставай, или я заставлю тебя сделать это». Тишины. Никаких тебе радиоприемников, бормочущих в кухне, никаких телевизоров, орущих в гостиной. Кого-то, кому можно было бы поведать о моих проблемах. Чего-то хорошего и приятного глазу. Влюбиться.