Будет мило и хорошо, если я заполучу все это, но на меня нападает уныние, стоит мне подумать, что, подобно Хансу Кристиану Андерсену, я могу закончить свои дни в постели, которая мне не принадлежит. Что хорошего было в его славе, если у него не было даже своей комнаты?

Вам известна Fifth Dimension? Я говорю о музыкальной группе. «Вверх, вверх и прочь» и «Водолей». Видения похожи на ее музыку. Голоса звучат гармонично, то взлетая, то падая, но ты, вместо того чтобы чувствовать себя хорошо, грустишь – в пяти направлениях. Одиночество, страх, горе, немота и отчаяние.

Ты не можешь не погрузиться в видения. По крайней мере я не могу. Я словно утопаю в них, засыпаю, и мое тело становится вялым и безжизненным. И когда я просыпаюсь, то если мне везет, чувствую облегчение оттого, что видения оставили меня, подобно тому, как падает наконец температура у больного.

Моя кузина Пас как-то летом научила меня вязать крючком, и это тоже хорошо. Потому что приходится очень кстати, когда приходят видения. Я покупаю в «Вулвортсе» клубок хлопковой пряжи и крючок и связываю грязный узел кружев, потому что руки у меня всегда потные и нитки не могут не пачкаться. У Гарсиа Лорки есть стихотворение, которое нас однажды заставили учить в школе. Там есть строчка – что-то вроде «Кто купит у меня эту печаль белой нитки для платка». По-английски это звучит довольно нелепо. ¿Quién me compraría a mí, este cintillo que tengo y esta tristeza de hilo blanko, para hacer pañuelos? Ох уж эта печаль белой нитки. Так я чувствую себя, когда у меня видения. Бесконечной белой нитью со множеством узелков.

– Ты как сомнамбула, – говорит мне в школе монахиня. Сомнамбула. Гадаю, родственные ли слова «сомнамбула» и sombrero.

Не забудь надеть свою «печаль», словно sombrero. Не забуду. Эта «печаль» идет тебе. Она словно для тебя создана!

Печаль идет мне. Я смакую ее, как другие смакуют хорошую еду. Сон и печаль – для меня это одно и то же. Овладевают мной. Подобно готовому поглотить тебя океану.

– Слава Господу, что мы здесь и что мы добрались сюда благополучно, – говорит Папа, пробуждая меня от мечтаний. А затем, как обычно, шутит: – ¿Qué tienas, mi vida? Sueño o сон.

– Es que tengo сон. У меня есть сон, Папа.

Я не говорю Папе правды. От этого дома у меня по телу ползут мурашки, словно в нем обитают привидения или кто-то вроде. Но как мне сказать ему об этом, когда он так счастлив?

– Иди mimi. Noches[465], – говорит Папа. – Que duermas con los angelitos panzones. Спи с маленькими пухленькими ангелочками.

Пухленькие ангелочки, как те, на которых стоит Святая Дева. Как те, что возносят святого в небеса, поддерживают за полы голубое облачение Марии или же кружатся в облаках в святом экстазе.

Пухленькие ангелочки. Я вздыхаю и натягиваю простыню на голову, как делала это, будучи маленькой, потому что боялась ящериц. Слава тебе господи, что хоть кто-то во что-то верит.

* El rapto – это еще и фильм, поставленный Индио Фернандесом с Марией Феликс и Джорджем Негрете в главных ролях, 1954. Это мексиканская версия «Укрощения строптивой».

† Согласно Star, настоящее имя Ракель Уэлч – Ракель Техада, и она Latina. Мы бы возрадовались, узнай об этом тогда, да вот только это не было никому известно, кроме Ракель Техады. Возможно, об этом не знала даже Ракель Уэлч.

Открывшая нам дверь женщина напоминает кривой сучок, покрыта веснушками, мертвенно-бледна и хрупка, словно ветка березы. Я никогда не озабочиваюсь тем, как выгляжу, пока кто-то не начинает смотреть на меня так, как смотрит она. Мне следовало бы надеть туфли получше.

Папа начинает:

– Мадам, прошу прощения, священник, он дома?

– Отец Гинтер никого сейчас не принимает. Он ест… Но вы можете войти и подождать.

– Премного благодарен.

Когда мы оказываемся в новом месте, нам с Папой всегда приходится зайти к священнику. Всего один раз и никогда больше. Гостиные во всех домах священников подобны этой вот комнате. Чисто. Бежевые и коричневые плитки на полу выложены в шахматном порядке, всегда покрыты воском, всегда блестят и не имеют ни единой царапины. На стенах, как на стенах музеев, ни одного пятна. В доме пахнет мелом и паром от сваренного картофеля.

– Помни, Лала. Ничего не говори, когда появится el padrecito[466], – шепчет Папа. – Ни слова, понимаешь? Говорить буду я.

Чтобы снизить плату за обучение в школах Воскресения и Непорочного зачатия, мы пришли рассказать священнику историю.

– Мы просто убедим его в том, что мы хорошая католическая семья, – говорит Папа.

– Но это ложь.

– Ну конечно же, нет, – говорит Папа. – Потому что это ложь во спасение. Кроме того, ты же хочешь ходить в католическую школу, разве не так?

– Но я хочу ходить в государственную школу.

– Mija, ну пожалуйста… – говорит Папа, потому что мы обговаривали это сотню раз. – Твоя мама… – добавляет он и вздыхает.

Пока мы ждем el padrecito, Папа встает и осматривает диванные подушки.

– Грязь! – бормочет он. – Словно ногами делали.

Хотелось бы мне, чтобы Папа не настоял на том, чтобы мы явились сюда прямо из мастерской. Ведь он такой ворсистый, словно полотенце. Даже в усах у него маленькие ниточки. Когда он снова садится, я собираю с него эти самые ниточки и комочки ваты. Папа бормочет, делая в уме подсчеты. Я знаю, о чем он думает. Сколько времени уйдет на то, чтобы ободрать эти стулья, заново покрыть ножки лаком, туго натянуть ткань и все обить, дабы в результате комната стала яркой, непохожей на те безыскусные коричневые комнаты, что обожают католические священники. Но прежде чем Папа завершает считать, появляется отец Гинтер, мужчина с лицом бульдога, похожий на гангстера, хотя голос у него оказывается неожиданно высоким и добрым.

– У меня семеро сыновей, – говорит Папа.

История начинается с того же, что и всегда, но я никогда не знаю, чем она закончится.

– Семеро сыновей! Боже, да вы должны гордиться этим.

Папа имеет в виду всех своих детей, не только мальчиков, но вряд ли отец Гинтер понимает это.

– Я хороший католик.

Это неправда. Папа никогда не ходит в церковь.

– Мои сыновья… – для пущего эффекта Папа делает паузу, – все они ходят в церковь. Каждое воскресенье. Так принято в нашей стране.

Папа всегда дает нам поспать по воскресеньям, если только мы не едем на блошиный рынок. Тогда нам приходится вставать рано.