звездами вечности так патетически и торжественно обмениваются рукопожатиями дураки истории и современности.

Робкая розовая надежда: вдруг повезет нам и в день икс коммунофашистской пугачевщины на помощь придет плохая погода. В конце концов, не всегда же стоит «над Испанией безоблачное небо». Вспомним, сторонники Робеспьера, самые ярые жакобены, не пошли вызволять его из Консьержери, ибо в ночь десятого термидора шел дождь, – утром Франция вздохнула спокойно.

Он вспомнил его по знакомому жесту, как вспоминают забытый сюжет, перечитав начальные строки.

– Как вам получше о нем рассказать? Не знаю… ну, представьте себе – эрудированный, с незаурядным шармом… с сильно развитым интеллектом… несомненный дегенерат.

Почему так мечтают о долголетии? Неужто все еще недостаточно скопившегося за жизнь дерьма?

Казачья песня Александра Розенбаума.

Мысль в диалоге должна быть нервной.

Он (мрачно, обиженным голосом): Не друг – богатство, а богатство – друг.

Возможно, не место красит человека, но именно место красит слова. Уже Гораций знал, что «расстановка и связь» могут придать «великую силу и важность» даже «скромному слову».

Нет предмета более интересного для бесед и менее интересного для размышлений, чем собственная персона.

В клетку с людьми вхожу безбоязненно.

Какой, в сущности, набор слов эта знаменитая триада «Egalitе, fraternitе, libertе». Свобода открывает путь к неравенству, равенство ущемляет свободу. Что же до братства, то оно началось с Каина, Авеля и сыновей Иакова, бросивших бедняжку Иосифа. Суть в том, что свобода индивидуальна, а равенство – понятие коллективное, навязчивая идея массового сознания. Поэтому толпа выбирает равенство, а человек выбирает свободу.

Мой лучший враг. Я дорожу им.

На Западе желаний побаиваются – если ты их не реализуешь, они могут исказить твою личность. На неспешном Востоке убеждены, что невоплощенные желания только накапливают силы. На Севере действуют, а не желают, на Юге желания утоляют.

Звезда влюбленных Венера была звездой Гитлера. Недаром связывают ее свет с сакрализацией сатанизма. Тут есть бесспорная закономерность. Самые превосходные качества и поэтические понятия, пересаженные на почву фашизма, обретают полярное значение, не говоря уже о последствиях. Честь эсэсовца, кодекс арийца или просто отвага Отто Скорцени становились лишь кровавой пародией, какой-то уродливой маской доблести. Даже мистика с ее глубиной, требующая особого строя души, взятая напрокат нацистами, обращалась лишь к человеческим безднам, освещая их своим сатанинским мерцанием, подобно тому как сам сатанизм был освещен светом Венеры. Все древнеримские акты мужества стали у этой публики выглядеть лишь омерзительной злобной гримасой – и Хаусхоффер, профессор-мистик, учитель и вдохновитель Гитлера, убивший свою жену, и Геббельс со своею истерической Магдой, сумевшие перед самоубийством собственноручно казнить своих детей, – они и в смерти остались нелюдями. (Точно так же гибнут и трансформируются все безусловные добродетели, соприкасаясь с коммунизмом, – этот яд обрекает их на мутацию.)

Законы жизни и литературы скорее совпадают, чем разнятся. Как завершенный сюжет романа не допускает оттяжки финала, так завершенный сюжет биографии требует своевременной точки. Любое искусственное продление способно перечеркнуть весь смысл того и другого произведения, оно превращает удачу в провал.

Бессмыслица в том, что государство должно вести себя как работник, ведет же оно себя как хозяин. Беда наша в том, что его природа вступает в конфликт с его назначением. Теоретическая схема не имеет отношения к жизни, в которой обладание властью является самодовлеющей силой. Цель власти – власть, это следует помнить, не обманываясь ее декламацией.

Я назвал свой роман «Злобой дня», и неточно! Суть его полнее и лучше выражает название «День Злобы». Редко когда я так объемно, так чувственно осязал героя, как осязал своего Каршеева. Подумать, что четырнадцатилетний мальчик, сын медицинской сестры из «Транзита», лишь помянутый, не появившийся в пьесе, сделает такую карьеру, развернет биографию Аллы из «Палубы», продолженную в том же «Транзите». Занятно, что фраза, ему предназначенная, которая мгновенно наполнила кровью и плотью воображение, так и не перешла в его текст, так и осталась в моих заготовках: «Навязали русскому человеку своего обрезанного Христа и тем сковали всю его силу».

И юный мудрец Лермонтов, и не столь юный мудрец Вовенарг – оба они ведут к одному: в основе идеи лежит страсть. Идеи в конце своего развития становятся идеологией. Догматом. Интеллектуальным ошейником. Уходит страсть, с которой они начинались. В начале идеи социалистической стонала и скрежетала зависть.

Наиболее ненавистные мне понятия – национальная идея, коллективистское сознание, геополитика и мессианство.

Есть ремесло, вознесенное до искусства, и искусство, низведенное до ремесла.

Способность к самооценке в молодости означает недюжинность ума и вялость чувств.

Талант и метод соотносятся так же, как организм и механизм. Свобода мысли не только выше, но и важней свободы слова, которую часто воспринимают единственно как свободу брани, причем в самом буквальном смысле. Впрочем, в наши дни лалокоприя в словесности уже демонстрирует не эпатаж, не постмодерн, не демократизм, а трезвый коммерческий расчет.

Помню, старого ортодокса Гуса коллеги-критики не избрали в свое партийное бюро. Он смертельно обиделся и сказал: «Отхожу от политической деятельности». Слова эти, сами по себе уморительные, звучали особенно комично в стране, в которой политической деятельностью занимались максимум пять человек, состоявших в Политбюро.

Атака на художественную традицию не только юный протест против старых догм. Войдите в нелегкое положение генерации, приходящей в искусство, – она обязана удивить. Авангард и новаторство в первую очередь борьба за внимание аудитории и лишь во вторую – борьба с академиками. В былые века об этом догадывались. В те поры появившийся автор должен был себя показать в каноническом общеизвестном сюжете, дать собственную незаемную версию какого-нибудь знаменитого мифа.

Александр Зиновьев горько сетует: ему пришлось написать на Западе «тридцать замечательных книг», чтобы выжить. Этому профессиональному логику не приходит на ум, что нормальный человек должен радоваться, что сумел написать и издать столько «замечательных книг» – все остальное не так уж важно. Жалобы его, в общем, понятны, но это не жалобы писателя. Несколько здравых соображений тонут в потоке райкомовских лозунгов – Сталин велик, Брежнев дал благоденствие, сладко жить, когда доброе государство тебя обеспечивает пайком. Забыт произвол коллективизации, голодомор, террор, Колыма, Катынь, повальное воровство, уничтожение цвета нации, расстрел рабочих в Новочеркасске, Венгрия, Прага, Афганистан, опустошение поколений, мерзость социальной селекции, выбрасывавшей на поверхность жизни самых больших тупиц и мерзавцев, забыто все, о чем он писал, расшатыванию чего так способствовал. Вот уж поистине – дар напрасный!

Сегодняшние герои – завтрашние злодеи.

Привычка – замена любви в