смеющихся глаз вдруг исчезала вся игра, всякое подобие жизни, они странным образом каменели, благо что это длилось недолго.

Спустя неделю она собралась в Москву, не использовав своего отпуска.

– Нет, разлеживаться не время, – сказала она, – пора возвращаться. Нужно помочь Михаилу Ивановичу.

И тень глубокой державной заботы словно ненароком упала на ее алебастровое чело.

Во все последующие годы мы не виделись – нашим жизням, в общем-то, негде было пересечься, были две-три случайные встречи – поздоровались и разошлись. Я почти не бывал в Малом театре и не видел ее на сцене. Знал, что она теперь выступает скорей как общественница, чем актриса, – возглавляет какую-то комиссию.

И вдруг однажды, году в 1975-м, а может быть в 1976-м, она пригласила меня к себе. Это было изрядным сюрпризом, и я пришел к ней заинтригованный.

Она сказала: напишите мне пьесу.

Я растерялся, что тут ответишь? После паузы сказал: я подумаю. Нужно понять, о чем она будет.

Она улыбнулась:

– Сюжет уже есть. Вам надо только его развить.

– Какой же сюжет?

– Очень хороший. Представьте себе семью московскую. Советскую трудовую семью. Мать, отец и сын – даровитый ученый. Он – химик, а может быть, и физик. На ответственной секретной работе. Отец – рабочий человек, золотые руки, честное сердце. Мать тоже прежде была работницей, всю жизнь трудилась, теперь – на пенсии, но продолжает участвовать в общественной жизни.

– Что же дальше?

– Самое интересное. Дело в том, что был еще один сын. Но на войне он пропал без вести. Его уже не ждут, прошло много времени, но мать его ждет вопреки рассудку – незаживающая рана. И вот однажды он появляется. Он был перемещенным лицом, ему очень долго мешали вернуться, но все же он вырвался и приехал.

– Могу представить, как она счастлива.

– Да, разумеется. Но не спешите! Сердце матери очень чутко. Она все время чувствует фальшь. В особенности ее тревожит какой-то сомнительный интерес старшего сына к работе младшего.

– Как? Неужели?

– Именно так. Мать не обманешь. Она присматривается, и вскоре ей становится ясно, что первенец завербован спецслужбами и прибыл сюда со шпионским заданием.

– Вот это да.

– Теперь подумайте – какая трагическая коллизия. С одной стороны – любимый сын, отсутствовавший десятилетия, плоть и кровь, она глаза о нем выплакала, с другой стороны – враг ее родины. Что ей делать? Как поступить?

Я признался:

– Не приложу ума.

Моя собеседница сделала паузу, прекрасное лицо потемнело:

– После ужасной бессонной ночи она пишет заявление в органы. Она не могла поступить иначе! Вот, дорогой мой, такой сюжет. Это может быть великолепная роль. Страдания матери отступают перед ее гражданским долгом.

Помолчав, я осторожно сказал:

– Милый мой, дорогой человек. Мне не хотелось бы вас огорчить, но зритель такого сюжета не примет.

– Что значит – не примет? С какой это стати?

Она смотрела на меня своими громадными, бездонными, все еще сказочными очами, я в них видел не только недоумение – какую-то горькую обиду.

Я сказал со всею возможной мягкостью:

– Поверьте мне, времена изменились. Нет смысла томить себя больными вопросами, просто следует принять эту данность. Публика уже не полюбит вашу героиню – напротив. Думаю, что ее осудят.

– Осудят? За что? За чувство долга?

Я помолчал, лишь развел руками. Она вздохнула, потом спросила:

– Вы уверены в том, что не ошибаетесь?

– Уверен. Вы знаете, как я люблю вас, и мне не хотелось бы, чтобы зритель перенес на вас недобрые чувства, которые вызовет эта мать. А это может произойти.

Она была глубоко подавлена. С горькой усмешкой махнула рукой:

– Трудно мне понять, что творится. Видно, зажилась на земле.

Однако же это было не так. В Малый театр пришел Львов-Анохин и поставил один за другим спектакли, она в них сыграла свои лучшие роли – был шумный успех, статьи, признание. Неожиданно она стала звездой и московской достопримечательностью. В 90 лет, перед своим юбилеем, она вышла из партии, чем основательно разволновала друзей-ветеранов.

Однажды, придя на премьеру Львова – давали «Орленка», я ее встретил. В этой пьесе семьдесят лет назад ослепительной, солнечной дебютанткой она сыграла заглавную роль. Она величественно сидела в ложе, все еще неправдоподобно красивая. И столько вспомнилось, всколыхнулось. Я с чувством поцеловал ее руку.

Предложение графика: «Дайте мне вашу конкретную руку. Позвольте почтительно поцеловать вашу очерченную ладонь и припасть к вашей продолговатой ноге».

Умели объясняться в любви! Признания Вяземского Мусиной-Пушкиной – сама музыка. Будь я Эмилией Карловной, нипочем бы не устоял.

Боги, как много неповторимых!

Если представить жизнь как центр созданной человеком вселенной, то наша направленность центробежна. И каждым шагом, каждым усилием мы разрушаем свою вселенную. Однажды разрозненные движения стягиваются в один пучок – тут и приходит конец света.

Там, где подполье, там конспирация. Где конспирация, там раздвоенность. Где раздвоенность, там искажение личности, отречение от своей первосути, приоритет целесообразности и, стало быть, неразборчивость в средствах.

«Мой хладнокровный, мой неистовый Вольноотпущенник, прости!» «Вы, столь забывчивый, сколь незабвенный…» Бедная Марина Ивановна! Все ее мужчины уходят, беспамятны, неспособны к отклику. И не думаю, что их можно винить.

Завоеванья советской жизни – портяночные лица, мысли, язык.

Иной законник напоминает того немецкого полицейского, который, преследуя убийцу, остановился перед газоном. Топтать его было запрещено.

Встреча удава с анималистом кончилась не в пользу последнего.

Диктатор в парламенте – это больной булимией в осажденной крепости без продовольствия.

– Признаюсь вам как либерал либералу: инакомыслие гориллы не вызывает во мне умиления.

Не правда ли, слово «терракотовый» имеет какой-то зловещий оттенок! Фонетическая близость с «терактом» и образная – с темною кровью.

– Подумаешь, человек в пути, man of the road, первопроходец! А я не люблю огня костров, романтики гор и ветра странствий. Не надо мне ваших торжественных встреч, ваших букетов и ваших бляшек!

Наша фирма застрахует вашу жизнь на сумму, в пять раз превышающую ее ценность.

У постмодерна не может быть будущего, ибо искусство всегда отбор, и все отмененные границы не могут этого отменить.

Энергия должна быть направлена не вовне, а внутрь себя.

Отчет геометра: «Параллельно выступил Прохорчук. Перпендикулярно ему Петров».

– Сидишь у них, вроде бы, милые люди, поят чаем, беседуют о литературе, но все время отчетливо помнишь, что под ковром – спрятанный труп.

В железном советском ритуале на первом месте была минута молчания, это обрядовое безмолвие, затягивавшееся на всю твою жизнь.

Набоков не забывал никогда придать