той же степени, в которой мера – замена таланта. Самоограничение эстетично. Не больше того. Но и не меньше.

Цветаевские анжанбеманы удивительно соответствуют автору. Толчок, отрыв, перелет, сухость в горле, скупость жеста, все лишнее – прочь. Непримиримость, непримиренность. Диалог с жизнью – на языке ультиматума. Или – или. Без компромиссов.

Знаменитое открытие Пушкина «Прошла любовь – явилась муза», слава Богу, не всеобъемлюще. Когда хорошо любится – хорошо пишется.

Советский классик: признан, увенчан, благополучен, нерукопожатен.

Радек мог стать при Сталине Геббельсом. Много сходного – внешняя неказистость, одаренность, темперамент, цинизм. Не повезло. В отличие от Гитлера Сталин не прощал своим сотрудникам яркости.

Как говорят об иудео-христианской цивилизации, так можно сказать и об иудео-христианском религиозном родстве. В конце концов, Ветхий и Новый Заветы нерасторжимы и Сын Человеческий в то же время и Сын Иудейский. Мысль Распутина о подспудном соперничестве потому и не бесталанна, что в ней есть намек на семейный спор – слишком уж крепко связаны вздорящие, чтоб разойтись в разные стороны.

Тема, болезненная с давних пор для отечественной словесности. У Розанова – и вовсе мучительное, похожее на самоистязание чувство, нечто среднее между тягой и ненавистью. Что удивительного, что оно вошло и в генетический код читателя?

Существует закон природы – побеждают не первые, а вторые.

Саша Володин так настаивал – и в жизни и в творчестве – что человек уже по определению счастлив, что было понятно: жить ему тяжко.

Однако вернемся к нашим баронам. Вернемся, вернемся к нашим баронам!

Чем дальше, тем отчетливей видим на обескураженных ликах сограждан: свобода выбора – это неволя. Так хочется снова вдохнуть полной грудью клейкий запах поры гниения.

Когда говорят о несовместимости политики с нравственностью, оппоненты немедленно вспоминают о Сахарове. Очень смешно. Ибо именно Сахаров и подтверждает эту истину. Вот уж кто вовсе не был политиком.

Чем дольше тружусь в драматургии, тем вижу ясней: бытовая речь безжалостно оскопляет мысль. Нужно искать особый звук, равно удаленный от быта и книжности.

Его гордо вздернутый подбородок вызвал в памяти не Мандельштама, а лошадь, взнузданную до упора.

Еще раз о булгаковской лексике. Дореволюционный словарь воссоздавал и ритм и воздух милой ему ушедшей жизни. Только кажущаяся ирония щитом укрывала эту «диверсию». Разумеется, картонным щитом.

Большинство заповедей покоятся на трезвом негативном подходе к несовершенному человечеству. «Не…», «не…», «не…». Этот подход в двадцатом веке был воскрешен и развит анкетой. «Не участвовал», «не состоял» – идеальная самохарактеристика.

Помню, как на кремации Швейцера подвели меня к его ослепшей вдове. Я поцеловал ее руку. И я и она хорошо понимали – встретились мы в последний раз. Вокруг суетились такие же ветхие, потусторонние старухи, чудом добравшиеся до крематория. И я, пока еще остававшийся на солнечной стороне времени, испытывал мистический трепет. Глядя на них, я смотрел им вслед. Смотрел на лица, но видел спины.

Мир движется неблагодарностью. В нем отторгаются от предшествовавших и перешагивают через умерших.

Распространенные обороты «этот плотник – истинный интеллигент», «можно быть неграмотным дворником, но настоящим интеллигентом», сколь ни печально, неправомерны. Помянутые плотник и дворник наверняка превосходные люди, но понятие интеллигентности включает в себя наряду с совестливостью, терпимостью, благородством души и непременную образованность.

Что уж вздыхать о тех временах, когда чтение было первейшей отрадой – тогда не господствовал ни телевизор, ни тем более персональный компьютер; как далеко мы ушли (куда?) от тех допотопных наивных дней!

В нашу эпоху инфляция слова превосходит даже инфляцию мысли.

Чем больше можем, тем больше глупеем. В упоении от своих возможностей спешим к коллективному суициду.

Ни в чем так отчетливо не проявляется готовность к вырождению, как в самодовольстве. «И если взор мой вдруг сверкает, То потому, что слезы в нем», – однажды догадался Нерваль.

Если зависишь от своей независимости, то независимость уже не твоя.

История великих людей – это история их легенд.

Кроме объективного смысла есть субъективное самочувствие. Когда упускаешь это из виду, вступаешь в милый сад мифотворчества. Весьма примечательно и поучительно отношение Пастернака к Нейгаузу. Долго жил, ощущая вину перед ним, – все же увел от него жену; и вот почти тридцать лет спустя выясняется, что все эти годы копил в своей душе раздражение и даже больше того – враждебность. В письмах все это прорвалось. Похоже, он рад, что может не сдерживаться, сказать, наконец, до чего неприятен, несносен, невыносим старый друг.

Менялось и отношенье к себе. После того как Живаго закончен, его подчеркнутое уничижение, его тщательно пестуемая скромность уступают место иному самосознанию. Характерно письмо к поэту Ватагину. Общий мотив достаточно ясен – да оставьте вы меня с вашими виршами! Что такое все стишки рядом с прозой? (Ясно прочитывается – с такой прозой.)

В письме к Чиковани того же периода он практически по своему адресу употребляет слово «бессмертно». Конечно же, тут сквозит потребность опереться на убеждение, что годы, отданные роману, отданы были ему не зря. Так уговаривают себя, когда глубоко, на самом донышке, тлеет тревожащая опаска. Поэтому и творишь свой миф.

Все тщимся внушить себе, что способны рассуждать sine ira et studio. Нет уж, без гнева и пристрастия мы не способны ступить и шага. И боги на Олимпийской горке не обошлись без этих страстей. Споры, свары, метание громов…

Нужно было красавице Вере Фигнер провести четверть века в каменной клетке, чтобы на исходе тысячелетия все либералы на все лады славили автора «столыпинских галстуков»?!

Всякое лидерство основано на длительном массовом помрачении.

Избранническая надменность ПЕН-центра. Членство, питающее самоуважение. Люди с достоинством «носят себя». Теперь я без труда различаю в самом застегнутом старике ничуть не повзрослевшего мальчика.

Надо сказать, громоносная формула «кто был ничем, тот станет всем» имела такой тотальный успех не только потому, что открыла путь к социальному реваншу. Она ощущалась народным сознанием как нечто естественное, укорененное. С одной стороны, Иван-дурак всегда получал царскую дочь, с другой стороны, почти все фавориты либо взмывали из ничтожества (как Меншиков), либо были ничтожествами, «жадной толпой стояли у трона». Это основа любой карьеры – «из грязи в князи», и грязь была или сословной, или духовной. Это почти освященное свыше условие всякого восхождения осталось в генетической памяти, передавалось от предков к потомкам, стало казаться почти обязательным. «Быть ничем» – это уже «быть чем-то». Демократический нахрап объяснялся исчерпанностью аристократии.

Быстро старея, медленно глупеть