за это столетие, даже страшней, чем то, что мы за этот срок потеряли.

Когда читаешь интерпретаторов, дивишься интеллекту писателя, его стратегическому мышлению – как мудро он сумел подчинить единой концепции все свое творчество!

Но наше почтительное удивление не выдержало бы никакого сравнения с удивлением самого писателя, прочти покойник такие исследования.

Должно быть, он испытал бы стыд, вспомнив, как весело и свободно, повинуясь какой-то неведомой силе, Бог знает зачем в нем поселившейся, исписывал он гору бумаги. Помнится, это Гете заметил, что «принципы вредны для гениев». И добавил: «вреднее дурных примеров».

Толстой знал, что жить надо не по «чужой» – придуманной совести, а по своей, по той, которая тебе посильна. Говорят о его нечеловеческой требовательности, но ни один гуманист на свете не понял, что ноша должна быть посильной.

Бессмертный язык советской эпохи вошел и в кровь и в плоть соотечественников. Нет, больше – он их переиначил. Вот рассказ одного милиционера: «Я сказал этим двум товарищам, чтоб они вышли из машины, дал предупредительный выстрел, потом поставил их к ней лицом, сказал положить на капот руки. Вдруг кто-то бьет меня по голове заточкой. Я падаю, а эти два товарища меня начинают избивать».

С каким восторгом, должно быть, наши чиновники прочитали бы то местечко у Маркса, где он называет государство «частной собственностью бюрократии».

Прежде чем говорить о нравственности, о демократии, об ответственности, вспомним, что редко моем руки, никак не наладим канализацию, что нужники с очком до сих пор большая часть отхожих мест.

Есть лишь тебе принадлежащая тайна – любовь к земле, на которой родился, и есть площадной патриотизм голосовых связок и маршей – между ними нет ничего общего.

Диалог: «Как мне жаль, что вы похоронили своего отца». – «Что ж мне было делать? Он умер».

Страшная пьеса не трагедия, не драма, даже не трагифарс с элементами триллера. Какое-то макабрическое действо – к антракту в зале никого не осталось.

Спор Книппер-Чеховой и Пастернака о том, как следует перевести гетевское «Als ich noch selbst in Werden war». Пастернак перевел: «Когда все было впереди». Книппер справедливо возражала. Возможно, «Когда я сам еще взрастал» было бы точней.

Интеллектуал отзывается мыслью, интеллигент – своей душой. Это, однако, не означает, что второй вовсе не должен задумываться, равно как первый – нечто испытывать.

И с каждым днем все больше было у него сомнений, что и пейзане чувствовать умеют.

Все то же самое, будь ты неладно! Гете писал, что «пробудившиеся таланты – отщепенцы эпохи застойного … искусства».

Когда отчетливо понимаешь, что минет всего несколько лет и все, что я написал, умрет, я утешаюсь его словами: «Звуки отмирают, но гармония остается». Какой-то мотив, какая-то нотка…

Две несхожие меж собою подруги. Одна – милая, благородная дама с внутренней жизнью и диатезом. Другая – резкая, непреклонная, с вердиктами без права кассации – не женщина, а гражданин мира.

Читая Гумилева, все помнишь, что однажды его бросят в подвал и расстреляют без сожаления, читаешь о молодых поэтессах, о рафинированных эрудитах и знаешь, что участь их, в общем, сходна, что их растопчет палаческий век, – на ум являются слова Манна о «связи эстетизма с варварством». Ясно, что речь он ведет о другом, но ведь у каждого своя жизнь, а значит, свои ассоциации, свой собственный драматический отклик, нежданный порой для тебя самого.

Он завершил образование на слове «антиномия». «Апперцепция» осталась неодолимой твердыней.

После двух войн двадцатого века торжествовала трагикомедия, а на исходе его пришел и утвердился постмодерн – жизнь отразилась, как балаган. Иначе и быть не могло. Исход трагического – надежда, основа иронии – безнадежность.

Человеку с живым воображением противопоказано заживаться.

Можно сказать, что бифуркация – это детерминанта времени. Можно доходчивей: спасайся, кто может!

Она охотно (и часто) писала о том, как неистова в любви, как адски счастлив ее избранник. Захотелось взглянуть на эту вакханку. Боже, какое разочарование!

Глупые хохочут, умные смеются, мудрые улыбаются.

Наиглавнейшая заповедь старости: «Не говорите, пока вас не спрашивают».

С этой прославленной актрисой, славой и гордостью Дома Островского, я познакомился после того, как моя пьеса «Молодость» была там поставлена. Произошло это в 49-м. Однако увидел ее я впервые лет за пятнадцать до знакомства – в мае 34-го года, когда меня привезли в Москву, – вскоре после выхода в свет моей тощенькой книжечки стихотворений, мне было девять с половиной годков, и предстояла мне встреча с Горьким.

В Москве мне дали возможность увидеть два наиболее громких спектакля. Первый – «Воскресение» во МХАТе с Качаловым, читавшим авторский текст, и с Еланской – Катюшей Масловой. Второй – в Малом театре – «Стакан воды», где Радин, упоительный Радин, виртуозно играл роль Болинброка, она же – роль герцогини Марльборо. От спектакля осталось ощущение праздника – каскада, фейерверка, сверкания. Радин представал во всем блеске своего отточенного таланта, партнерша его была так хороша, так неотразимо прекрасна, что тут уж некогда было думать о том, как дивно плетет она кружева. Не только все мужчины в театре, но и я, девятилетний птенец, был покорен такой совершенной, такой триумфальной красотой.

Спустя год после премьеры «Молодости» мы оказались в одном санатории – в то лето в нем проводили досуг многие артисты из Малого, среди них Шатрова, вдова Радина, с ее тогдашним мужем – гигантом, ответственным министерским работником, старик Владиславский с молодой женой, артисткой Полиной Богатыренко, и кто-то еще, уже не помню. Несмотря на солидную разницу в возрасте – было мне двадцать пять, ей – вдвое больше, мы часто прогуливались, а дважды сходили на Большое Седло, ходоком она была первоклассным.

Однажды я обратил внимание на то, что курортная расслабленность словно покинула мою спутницу, на прекрасном лице обнаружилось строгое, почти торжественное выражение.

– Директором театра назначен Михаил Иванович Царев, – сообщила она. – Это радостный день.

И объяснила, что выбор правительством такой фигуры на этот пост означает особое доверие власти первым артистам Малого театра и имеет значение политическое.

Это ощущение собственной личности важной частью импер-ского механизма было свойственно всем главным артистам славного театра – исключение составляла, кажется, одна Турчанинова. Даже Вениамин Цыганков с его ироническим складом ума нет-нет да и говорил с абсолютной серьезностью: «Как человек государственно мыслящий, я отчетливо понимаю необходимость этой акции» или, наоборот: «Как человек государственно мыслящий, я против импульсивных поступков». И из его