Kalot, клеветническую кампанию против кальвинистов и лютеран, прочие формы нападок на религиозные организации и религиозных деятелей. Уже в мае 1945 года лютеранский епископ Золтан Туроши предстал перед народным судом и был приговорен к тюремному заключению. Вероятно, его пример был призван запугать других[766].

Коммунистические вожди боялись и ненавидели религиозных лидеров не только из-за своего догматического атеизма. Религиозные руководители предлагали обществу иную мораль и альтернативную духовность. Они располагали независимыми источниками финансирования и прочными контактами с Западной Европой. Особую боязнь вызывали католические священники: это объяснялось их тесными связями с Ватиканом и влиятельностью международных католических обществ и благотворительных организаций. Во многих странах, в особенности в Польше и Германии, церковные деятели ассоциировались также с антифашистской или антигитлеровской оппозицией, что в послевоенный период придавало им дополнительную легитимность и авторитетность. Помимо власти над умами церковь обладала и большой организационной мощью. У нее были помещения, где могли встречаться недовольные, а также организации, где они могли найти работу. Каждое воскресенье священникам и проповедникам была гарантирована аудитория, а у церковных публикаций всегда был читатель. Это превращало церковь в сторонника и покровителя гражданских, благотворительных, образовательных организаций.

И все же сразу после войны новые режимы и их советские покровители демонстрировали в отношении к религии заметную сдержанность. В 1945 году Красная армия, в отличие от большевиков во время русской революции и Гражданской войны, не занималась закрытием, разграблением или разрушением церквей, а также массовыми расстрелами священнослужителей[767]. Напротив, в Германии оккупационное командование способствовало восстановлению религиозных учреждений, включая храмы, школы и даже семинарии. Оно позволяло новым радиостанциям транслировать проповеди и санкционировало выпуск Библии и прочей религиозной литературы. Все это делалось для того, чтобы противопоставить новых властителей их нацистским предшественникам. Как писал советский чиновник, работавший в Германии, предоставляя церквам полную свободу, советские военные власти демонстрировали терпимое отношение к вере и тем самым лишали антисоветскую пропаганду важного оружия[768]. При этом религиозное невежество порой заставляло их вести себя довольно странно. Например, в 1949 году командир советского гарнизона в Нордхаузене вызвал к себе молодых лютеран, готовивших обряд конфирмации, и поинтересовался у них, зачем нужна «вся эта дополнительная пропаганда». В чем цель этого особого церковного обряда, допытывался он, не в агитации ли против марксизма и Советского Союза?[769]

В Польше почтение к церкви было еще более значительным; здешним коммунистическим руководителям хотелось, чтобы их воспринимали как поляков, а не как «советских» (или, не дай бог, евреев), и поэтому они на первых порах с пиететом относились ко всем национальным символам, включая католицизм. Коммунистические вожди вместе с католическими иерархами принимали участие в ежегодных процессиях по случаю праздника Тела и Крови Христовых, а также участвовали в богослужениях. За кулисами, однако, они признавались в том, что подобная политика должна позволить партии «обойти» церковь: сначала коммунисты реформируют все прочие институты, затем уведут от церковников молодежь, а потом просто подождут, пока вымрет старшее поколение прихожан.

В Польше, как и в Германии, новое правительство очень хотело, чтобы показное возобновление деятельности некоторых католических учреждений воспринималось как свидетельство того, что «нормальная жизнь» возвращается, а присутствие Красной армии вовсе не является новой оккупацией. Самое знаменитое религиозное учебное заведение страны — Католический университет Люблина — вновь открыло свои двери в августе 1944 года. Это решение церкви вызвало бурю негодования среди польских эмигрантов в Лондоне, поскольку означало неявное признание status quo. Вскоре после этого Краковская епархия получила разрешение на публикацию еженедельника Tygodnik Powszechny — интеллектуального журнала, быстро сделавшегося одним из самых популярных в стране. В дополнение к этому писатель и журналист Ежи Борейша организовал в Кракове регулярные встречи коммунистических и католических интеллектуалов, призванные закрепить «прекращение огня» между церковью и партией[770].

В Венгрии партия тоже хотела казаться веротерпимой, хотя слово «казаться» в данном случае следует подчеркнуть. В ноябре 1945 года, выступая на заседании ЦК, посвященном религии, Матьяш Ракоши заявил: «Нам следует работать осторожно; к вопросам о том, как и кого атаковать, следует подходить особо внимательно»[771]. Призыв к «осторожности», по крайней мере на первых порах, оборачивался тем, что венгерские коммунисты старались воздерживаться от открытых нападок на церковь, а коммунистические бригады под аккомпанемент публичных похвал помогали восстанавливать церковные здания, разрушенные во время бомбардировок[772]. Впрочем, это не мешало официальной прессе изображать руководителей церкви как гнусных «реакционеров», стремящихся реставрировать режим Хорти.

Враждебность к религии проявлялась в разных формах. Так, в ходе аграрной реформы венгерское государство отобрало у католической церкви три четверти ее земель, а у протестантских церквей — почти половину[773]. На словах власти объясняли конфискацию церковной собственности экономической необходимостью, а не антирелигиозными гонениями. Религиозные организации при этом не получили никакой компенсации. На священнослужителей был распространен статус государственных служащих, а религиозные объединения впервые в своей истории попали в полную зависимость от государственных субсидий.

Впрочем, к концу 1947 года коммунистические партии региона, зная о своей непопулярности, были готовы действовать еще жестче: ведь на воспитание молодых людей в коммунистическом духе требовалось слишком много времени, а верующие умирали недостаточно быстро. В сентябре Йожеф Реваи, отвечавший в Венгрии за идеологию, начал говорить, что «пора покончить с клерикальной реакцией»[774]. В октябре руководители региональных отделений польских спецслужб собрались в Варшаве на совещание, где перед ними выступила Юлия Бристигер, которая возглавляла «чекистский» департамент, отвечавший за работу с духовенством. Она заявила, что «борьба с подрывной деятельностью клириков, несомненно, является одной из самых сложных задач, стоящих перед спецслужбами». Эта женщина, одна из самых ненавистных чекисток восточного блока, представила собравшимся несколько новых методов работы, начиная с «систематического» полицейского давления на религиозные организации и тайного проникновения агентов спецслужб в их ряды и заканчивая вербовкой священнослужителей в качестве информаторов и использованием «молодых активистов» для выяснения степени религиозности учителей и преподавателей[775]. Со временем все эти методы получили широкое распространение в странах Восточной Европы.

В Восточной Германии и тайная, и обычная полиция тоже довольно быстро переключили внимание на «врагов» в среде христианской молодежи. К декабрю 1949 года генеральный инспектор Народной полиции объявил остатки протестантского молодежного движения Junge Gemeinde враждебной организацией, стремящейся разрушить Союз свободной немецкой молодежи. В ходе совещания с руководством Союза инспектор заявил: «Если под видом отправления религиозных обрядов проводятся встречи преступных элементов, то мы будем препятствовать этому всеми правовыми средствами, имеющимися в нашем распоряжении»[776]. За короткое время риторика стала предельно жесткой. Сам Вальтер Ульбрихт назвал Junge Gemeinde «шпионским гнездом», состоящим в связи с «так называемыми молодежными группами Западного Берлина».