священников неоднократно вызывали в штаб-квартиру полиции. Как сообщалось в одном из внутренних церковных документов, «в диоцезе Катовице трудно найти священнослужителя, которого не вызывали бы, причем не один, а два, три, четыре раза, в органы госбезопасности, где после многочасовых допросов их заставляли подписывать различные протоколы и заявления»[790].

После этой истории церковное руководство попросило клир впредь воздерживаться от подобных протестных акций. К 1954 году в стране осталось лишь восемь католических начальных школ, шесть из которых заканчивали свою работу, выпуская последних учащихся. Две другие школы продолжали обучать детей только потому, что на местах их нечем было заменить. Католические больницы, сестринские курсы, последние религиозные группы, сумевшие остаться независимыми, закрывались. Среди них была и Bratni pomoc — старейшая в стране студенческая благотворительная организация. Некоторые монастыри продолжали функционировать, но на них тоже оказывалось давление. Монахиням больше не позволялось посещать сестринские школы, которые формально принадлежали их орденам, а за оставшимися монахами пристально следили. Уникальным случаем для всей Восточной Европы можно было считать то, что Католический университет Люблина продолжал работать. Но его ректор, не допустивший на территорию университета коммунистические молодежные группы, находился под арестом, а преподаватели подвергались мощному нажиму[791].

Волны противоправных арестов священнослужителей прокатились по всему восточному блоку — к 1953 году только в Польше за решеткой находились около тысячи лиц духовного звания. За духовенством наблюдали с нескрываемым подозрением. Расследование в отношении приходского священника из Кротошина было начато на том основании, что он «явный враг нынешнего режима, о чем однозначно свидетельствуют его двусмысленные проповеди, личные высказывания, допускаемые в ходе исповеди»[792]. Информатор из Будапешта фиксировал наличие завуалированных, но тем не менее бесспорных контрреволюционных настроений в проповеди, посвященной героизму апостола Павла. Ему также показалось подозрительным то, что церковный хор исполнял в тот день «малоизвестное песнопение, изобилующее стенаниями и безысходными мольбами»[793]. Среди лиц, арестованных в Германии, были не только священники (например, Йоханнес Хамель из Галле и Херберт Дост из Лейпцига, пользовавшиеся большой популярностью среди молодежи), но и миряне (в частности, Эрих Шуманн, обвиненный в нарушении немецкой конституции)[794]. Кампании по дискредитации церкви обсуждались на самом высоком уровне. В Венгрии политбюро поручило руководителям предприятий «организовывать семинары о роли церкви как главной опоры капитализма», а тайной полиции — распространять на производстве и по месту жительства граждан слухи о том, что невыполнение плановых показателей объясняется саботажем церковников[795].

Но наиболее жестокими были не тайные, а открытые акции. С конца 1940-х годов духовные лидеры региона подвергались непрекращающимся гонениям. Зимой 1952–1953 годов вся епархиальная верхушка Кракова была вовлечена в жуткий судебный процесс, сопровождавшийся фабрикацией доказательств, использованием невидимых чернил, подделкой документов[796]. Расследование, начатое в отношении архиепископа Йожефа Гроша, в католической иерархии Венгрии второго по значимости лица, также обернулось арестами священников и мирян по обвинению в «вооруженном заговоре» и террористической деятельности[797]. Еще раньше преследованиям подверглись кальвинистский епископ Ласло Раваш и лютеранский епископ Лайош Ордаш. Последний был арестован в августе 1947 года и приговорен к двум годам тюрьмы за нелегальные операции с иностранной валютой[798]. Впрочем, среди всех этих «уголовных дел» было два, которые особо выделялись одержимостью и предвзятостью их инициаторов. Речь идет об атаке на двух ведущих католических лидеров Восточной Европы — кардинала Йожефа Миндсенти, назначенного примасом Венгрии в 1945 году, и кардинала Стефана Вышинского, ставшего примасом Польши в октябре 1948 года.

Итак, духовенству Восточной Европы приходилось работать в рамках политической системы, которая считала церковь одним из наиболее ярых своих врагов. Некоторые полагали, что единственной гарантией выживания и защиты верующих в подобных условиях могло быть сотрудничество с коммунистическими партиями или даже прямое содействие им. Другие категорически отвергали такую точку зрения. Талантом заглянуть в будущее не обладал никто, а в то время далеко не всегда было ясно, какой выбор окажется «правильным» или «нравственным». Неопределенность становится очевидной, если внимательно всмотреться в истории кардиналов Миндсенти и Вышинского — двух выдающихся людей, сделавших разный выбор.

В социологическом плане у двух деятелей было много общего. Оба будущих кардинала родились в провинции, в скромных крестьянских семьях, и оба были обязаны церкви своим образованием и карьерой. Миндсенти в мемуарах благодарит своих родителей за решение отдать его в среднюю школу — среди его сверстников далеко не все имели возможность продолжать обучение после младших классов[799]. Вышинский вспоминает, как в детстве часто любовался двумя святыми образами, украшавшими его спальню: на одном была Черная Мадонна из Ченстоховы, обожаемая его отцом, а на другом Остробрамская икона Божьей Матери из Вильно, почитаемая его матерью[800].

Оба будущих клирика были патриотами, имевшими опыт борьбы с тиранией. В 1919 году Миндсенти был на короткое время арестован властями Венгерской советской республики, а в 1944 году, после того как он отказался принять присягу лидеру националистической партии «Скрещенные стрелы» Ференцу Салаши, его подвергло аресту венгерское фашистское правительство[801]. Вышинский в годы нацистской оккупации подпольно работал учителем; на протяжении всей войны он сохранял тесные связи с Армией Крайовой. Во время Варшавского восстания он служил капелланом в районе Жолибож и в одном из госпиталей на севере города.

Оба священнослужителя были политически образованы и прекрасно понимали всю шаткость своего положения при новом режиме. После своего назначения главой польской церкви в 1948 году Вышинский иронично заметил, что теперь ему чаще стали предлагать книги по вопросам христианского мученичества и дарить изображения мучеников. В его окружении в любой момент ждали появления полиции. «Мой арест казался настолько неизбежным, что даже мой водитель постоянно присматривал для себя новую работу»[802]. В том же году Миндсенти, также опасаясь ареста, обнародовал специальное заявление, заранее прощая тех католиков, которых в будущем вынудят подписать осуждающие его петиции и письма: «Я не хочу, чтобы из-за меня кто-то из паствы лишился средств к существованию. Если верующему придется подписать осуждающую меня бумагу, он может делать это в осознании того, что такой поступок совершается не по доброй воле. Будем молиться за нашу возлюбленную Церковь и нашу бесценную Венгрию»[803].

В первые годы епископского служения оба глубоко размышляли о роли церкви при коммунистическом режиме, обсуждая с коллегами различные варианты развития событий и молясь о попечении свыше. Каждый старался действовать исходя из блага религиозных институтов и верующих. Тем не менее, как свидетельствуют их мемуары, постепенно они пришли к различному пониманию того, какой путь следует предпочесть. Для глубоко религиозных личностей ни один из этих вариантов не был ни легким, ни очевидным.

В