— Не знаю, — ответил Кирилл честно. — Тюрьмаздесь не предусмотрена. Каторжные работы разве что?

— Сообщника покрываете? Мы все здесь работаем, каккаторжные. Трудное положение, конечно. В старое доброе... э-э... староепроклятое время я рекомендовал бы застрелиться. Впрочем, даже в раннесоветскоевремя офицеры иной раз все же стрелялись, смывая позор. Правда, то былаотрыжка, как мы однажды внезапно поняли, старорежимной армии. Теперь нестреляются, теперь жалобами, апелляциями...

Кравченко вскинул голову. Глаза его гордо блеснули:

— Не все старое надо отбрасывать. Правда, можно безтеатральных эффектов... У меня есть смертельные вакцины. Предположим, что ясделал ошибку при опыте?

Ногтев с полупоклоном отступил, открывая проход. Вместе сКириллом они поднялись за Кравченко, подстерегая каждое движение, прошли за нимв медотсек. Ногтев остановился у двери, скрестив на могучей груди мускулистыеруки.

Кравченко суетливо вытащил из шкафчика объемистую колбу счерепом и костями на стенках. Его пальцы не дрожали, когда отвинчивал колпачок,а в голосе звучало явное облегчение:

— Даже рад... даже, рад, поверьте! Как бы я жил, еслибы удалось...

Он быстро поднес колбу ко рту. Кирилл выбросил вперед руку,но его пальцы ухватили Кравченко за пустую ладонь. Кравченко потрясенно инепонимающе переводил взгляд то на Кирилла, то на Ногтева.

А Ногтев аккуратно закупорил колбу, сунул ее обратно вшкафчик, сел и лишь тогда бросил коротко:

— Оба можете сесть. Разговор предстоит серьезный.

Кирилл послушно плюхнулся на что-то подходящее, его тут жеподбросило отдачей, а Кравченко опустился напротив медленно, словно терзаемыйсильнейшим ревматизмом.

— Аверьян Аверьянович, — сказал Кирилл, —давайте возьмем с него слово, что он больше так не будет?

— Что скажете, Михаил Алексеевич? — потребовалНогтев.

Кравченко ответил обреченно:

— Сами видите какой из меня Рембо... Но что сделано, тосделано. Я должен ответить.

Кирилл с беспокойством посматривал на Ногтева. Тотперехватил его взгляд, только не отреагировал, беспощадно рассматривалсъежившегося Кравченко. После долгой паузы заговорил обрекающе:

— Вы сами себя хорошенько высекли, а КириллВладимирович не выносит человеческой крови... Кстати, он вычислил вас именнопотому, что вы дальше всех заглядываете в будущее. В то будущее, когда сюдахлынут промышленники, политики, а так же те, кого Кирилл Владимирович такнеуважительно зовет меднолобыми.

Кравченко поднял голову. В его глазах появилось слабоеудивление. Он перевел взгляд на Кирилла.

— Я вычислил вас, — мягко сказал Кирилл, —потому что только вы тревожились за этот мир. Потому, что кроме вас никто неспорил с Фетисовой.

Ногтев хмыкнул, в его медном голосе впервые прозвучаличеловеческие нотки:

— Я хотел было запретить экспедицию... Да-да, МихаилАлексеевич, не ахайте. Отсоветовал Кирилл Владимирович. Мол, запреты лишьподбросят дров в костер оппозиции, на котором нас в конце концов изжарят. Мывозглавили поход в первую очередь для того, чтобы держать освоение Малого Мирав руках, не давая перехватить инициативу горячеголовым температурникам. Да-да,наверх в верхние эшелоны власти лишь потому пробираются ничтожества иоткровенные дураки, что мы стыдливо отстраняемся от руководства, сами отдаемруль и кормило...

— Руль и кормило — одно и то же, — сказалКравченко тихо.

— Что? — не понял Ногтев.

— Я говорю... Впрочем, это неважно. Что вы собираетесьделать со мною?

— Сейчас решим, — бросил Ногтев сердито,недовольный, что прервали. — Но сперва хочу указать, что вы наснедооценили. Что себя не цените, это понятно, но вот нас... Проповеди Фетисовойнеопасны, ибо есть контрпроповеди Кравченко. Оставьте силу в руках армии,Михаил Алексеевич, у вас есть оружие посильнее. Идеи можно обезвредить толькоидеями, это теперь понятно даже верхним эшелонам власти.

Кравченко возразил глухим надтреснутым голосом:

— Но я был в отчаянии! Фетисова говорила о расесверхлюдей, а кому не льстит быть избранным?

Кирилл сказал мягко:

— Фетисову просто любят. Многие чувствуют, что у нее этотконек неспроста, от какой-то давней обиды... В философии она ребенок.

Ногтев ответил с неудовольствием и сожалением:

— Я бы охотно свернул ему шею. Человек я простой,бывший военный, люблю простые решения. Но жизнь, увы, штука сложная. В любомобществе надо держать, даже охранять законом людей, которые кричат: «Люди,опомнитесь», хватают нас за руки. Ведь мамонтов перехлопали каменными топорами,а сейчас размахиваем штуками помощнее и поострее...

Кирилл ощутил, как гора свалилась с плеч. Все-таки телепатиясуществует. Точнее феромоновая передача настроения, даже решений.

— Будем драться одними идеями, — сказал он,поворачиваясь к Кравченко, который под их взглядами стал красный, каксвежесваренный рак, и уменьшился до размеров микроба. — В этом мире, вовсяком случае. Пусть другой войны здесь никогда не будет.

Кравченко прикрыл лицо ладонями. Плечи его поднялись, головаушла вглубь.

— Вы убили меня, — донесся его шепот. —Убили, показав мою дурость... Уж лучше бы старый суд чести. Раз — и готово!Кровью, как говорится.

Ногтев оскалил зубы, сказал ехидно:

— А вот шиш тебе! Каждый из нас живет с чувством стыдаза все, что творится, а ты хотел в кусты? Нет, поработай на нашей каторге,которая зовется жизнью. А суд чести... Этот суд не раз в жизни, как было в твоемедиевистское время, а ежедневно, ежечасно!

Кравченко стоял, опустив голову. Под ногами у него былширокий иллюминатор. Далеко внизу бесшумно проплывала девственная поверхностьнезнакомой суперпланеты. Пять минут — территория Франции, двадцать — Европы...Таких двадцатиминуток до Украины осталось всего двести-триста. А до намеченногоюга Узбекистана несколько тысяч.