Теперь многие иностранные галереи пытались проникнуть на китайский рынок, спеша подать очередное блюдо на банкете глобализации. Всего через несколько дней после того, как меня похитили в апреле 2011 года, в Национальном музее Китая на площади Тяньаньмэнь открылась сенсационная китайско-немецкая экспозиция «Искусство просвещения», на устроение которой были потрачены огромные средства. Говорят, это самый крупный музей в мире, но большую часть времени выставочные залы пустовали. Возможно, некоторые представители китайского руководства и нанесли официальный визит, но вряд ли он послужил их просвещению.

Вы спросите: «Зачем этим организациям ехать в такую даль, чтобы подвергаться унижениям?» В некотором извращенном смысле китайская диктатура выступает идеальным партнером для свободного мира, так как делает то, чего Запад не может себе позволить, а эпизодические унижения кажутся приемлемой ценой, если таким образом поддерживается слава и процветание западного партнера. К сожалению, свобода, которую так ценят на Западе, теряет смысл, если Запад не борется за нее в других странах.

Внесение моего имени в черный список стало прямым следствием моего толкования искусства как формы социального вмешательства в интересах справедливости и равенства. Когда люди путают добро и зло, побеждают прагматизм и соображения выгоды. Мой протест директор Центра современного искусства Улленса объяснил репортеру The New York Times тем, что я не люблю скромные вернисажи без прессы. Этот обтекаемый комментарий никак не оправдывал акт самоцензуры.

Настоящий выбор — это сложно, потому что суть выбора обнаруживается именно в его сложности. Понимать исторический период не менее сложно, ведь так называемая история — это часть самопознания. Перед лицом авторитаризма большинство кураторов и художников теряют дар речи, и своим компромиссом с совестью они сводят на нет любую эстетику и этику. А я не способен на компромисс. Но в этой эхо-камере единственный ответ на мой хриплый боевой клич — его же отзвуки. Сегодняшняя цензура затрагивает все стороны жизни — от интернета и газет до книг, концертов и выставок. Она сводит на нет человеческое чувство собственного «я» и личные переживания: идеи уступают подчинению, речь превращается в лесть, а существование сводится к низкопоклонству.

В такой среде цензура щедро награждает практическими преимуществами тех, кто согласен с ней сотрудничать. Они просто должны приспособиться к требованиям властей, зная, что стоит хотя бы немного не угодить хозяину и у них не будет шанса выжить, так как их процветание никогда не было результатом свободной конкуренции. Для благополучной жизни в условиях цензуры нужны сообразительность и готовность к сотрудничеству; правила игры примитивны и просты, но игнорировать их нельзя. Если вы не готовы заявить о себе через сопротивление, единственный способ добиться признания — низкопоклонство и расшаркивания.

Всякие расследования, касающиеся свободы самовыражения, неизбежно приводят к вопросам о легитимности государственной власти. Это объясняет, почему никто не хочет говорить о свободе слова, и почему мое имя везде запретили, и почему я могу существовать только в виртуальном пространстве. Авторитаризм боится искусства, которое затрагивает множество разных уровней и несет разные смыслы.

Если бы мой протест на выставке «5000 имен» ограничился только отзывом работ, он не вызвал бы особого резонанса. Но мир искусства был взбудоражен тем, что я просил и других людей заявить о своей позиции по этому вопросу. Согласно одной из точек зрения, я лишал других художников «негативной свободы»[50] — другими словами, отказывал им в праве ничего не делать.

Разве в государстве, которое не гарантирует своим гражданам политических прав, свободы самовыражения, свободы собраний, есть место «негативной свободе»? В хитром и уклончивом Китае «негативная свобода» — просто синоним цинизма и трусости.

В итоге я понял, что столкнулся не просто с гигантской деспотической политической системой, а с расширением бесплодных территорий, где насмехаются над свободой, поощряется предательство и ценится обман.

Однажды мартовским утром 2014 года кто-то позвонил в дверной колокольчик. Сяовэй открыл дверь, вошли два незнакомца — один держал в руке такой огромный букет гвоздик, что закрывал им лицо. Тот, что постарше, начальник отдела в Управлении общественной безопасности, заговорил первым. «Сегодня 27 марта, особенный день».

Сначала я не понял, о чем речь. Тогда он объяснил: исполнилось 104 года со дня рождения Ай Цина, и начальство поручило ему вручить мне цветы, чтобы почтить память моего отца. Он спросил, куда поставить букет и есть ли в доме бюст отца.

Бюста не было, и я даже не вспомнил о его дне рождения.

Гость отметил, что мой отец принадлежал к первому поколению революционеров. «То, что мы делаем сейчас, нужно соотносить с историей». Он пообещал, что у меня все наладится, и даже назвал дату, когда мне вернут паспорт. «Поверьте, я бы не стал вас обманывать», — заверил он.

Но в названную им дату паспорт мне не вернули. Вместо этого в назначенный день агент государственной безопасности открыл багажник своего черного седана и передал мне упаковку сушеной говядины, пачку чая и гигантскую живую саламандру — редкое животное, которое я никогда раньше не видел, — а также рецепт ее приготовления. (Я запомнил только первую строку инструкции: нужно прибить ее гвоздем к разделочной доске, а затем разрубить на куски. Мы не стали этого делать и оставили саламандру в качестве домашнего питомца.)

Мы с агентом тогда проболтали на улице не менее получаса. «Не ходите на встречу с канадским министром иностранных дел, когда он приедет в Китай на следующей неделе», — предупредил он, не пытаясь даже скрывать, насколько внимательно они следят за моим общением с людьми; я думал, что о предстоящем событии знают только двое — атташе канадского посольства по вопросам политики и сам посол. Уходя, полицейский сказал, что «там наверху» очень озабочены предотвращением любой огласки, а также намекнули, что в противном случае им придется еще на некоторое время задержать мой паспорт. Но он заверил меня, что это всего лишь вопрос времени, нужно только запастись терпением. «Вы пользуетесь таким влиянием, а из-за движения „Захвати Сентрал“ (Occupy Central) в Гонконге здесь и так уже все на ушах и беспокоятся, что вы усугубите проблему». «А разве не ваши люди сделали меня таким влиятельным?» — возразил я.

Перед ужином того же дня мне позвонил другой агент — тот, что вез меня домой после освобождения из тайного заключения. Он спросил, не смогу ли я принять двух черепашек, которых он купил своему отцу, а тому из-за возраста оказалось слишком тяжело за ними ухаживать. Тем вечером Сяо Пан встретился с ним