Я просто умер на месте… Потом кое-как нашел в себе силыпротиснуться к двери. Вышел на первой же станции, поехал на вокзал на следующемпоезде. Не мог… не мог заставить себя оставаться рядом с ним. Хотя, может быть,это вовсе и не он был. Да если и Никита – вроде, что особенного? Однако никогдав жизни мне не было так страшно! Разве что когда мы про Дашеньку узнали – в томноябре…

И впервые за этот вечер страшное, неизбывное, тщательноскрываемое горе проглянуло на лице Налетова, мгновенно состарив его.

Стало тихо.

Альбина прижала ладонь к губам. Так вот, значит, как егозвали – отца… И она, стало быть, Альбина Никитична, а вовсе не Александровна,как записано в метрике? И не Богуславская она, а… Нет! Этого не может быть!

– Этого не может быть… – эхом отозвался чей-то голос, иАльбина растерянно уставилась на Германа. – Этого не может… Ради бога! Как, тысказал, его звали, Кавалерова?

– Семен, – удивленно сказал старший Налетов. – СеменЕвгенье…

– Нет! Сына!

– Никита.

– Никита! Никита Семенович! И татуировка, татуировка!

Герман вскочил.

– Погоди, Гера, ты… ты не… – с тревогой пробормотал отец.

Герман замотал головой:

– В ноябре! Кавалеровых арестовали в ноябре! НикитаСеменович… Рита Шаранова… Шаранов, его фамилия Шаранов! Татуировка на пальце…от звонка до звонка! Погодите, погодите! – выставил он ладонь, пытаясьостановить отца и Альбину, хотя они не говорили ни слова, а только смотрели содинаково молящим, испуганным выражением.

– В ноябре, ты понимаешь, отец? И Дашенька – в ноябре!Альбина! Альбина!

Она бросилась к Герману, обняла, пытаясь успокоить. Как-товсе равно было, что отец и сын Налетовы подумают при этом. Да им и не до того.

– Ты помнишь? – Герман уставился ей в лицо, но видел совсемдругое. – Антон сказал там, в медчасти: они и Хинган сделали это не по своейволе. Им заплатили! Как же я мог забыть эти слова, как мог?! И смерть Хингана…я думал, Миха. Нет! Это Никита украл перстень у Хингана и убил его, а можетбыть, и Миху!

– Какой перстень? – шепнула Альбина, с неожиданной силойстискивая руку Германа. Он поглядел более осмысленно. – Золотой перстень сплатиновой вставкой – ты о нем говоришь?

– Да. Но каким образом ты…

– Из-за этого перстня погибла моя тетя. В ту ночь, когда тыприходил за Хинганом в больницу, он предложил перстень тете Гале, чтобы тапомогла ему скрыться. Боялся-то он тебя, но за ним на другой вечер к нам пришлидвое других: Вольт и Наиль. Тетя Галя погибла, а я смогла убежать. Потом явидела этого Вольта на кладбище, а могила Дашеньки была расчищена от снега, итамошний сторож сказал, что это мог сделать только он…

– О господи! – простонал Налетов. – Вы о чем?!

– Вольт! – Герман напряженно нахмурился. – Стольник говорилмне про какого-то мазевого каталу, извините, карточного шулера, который… Вольт!Нет, ладно, это, наверное, чушь. Но Никита Шаранов!…

Он бросился из комнаты.

– Герман! Ты куда? – закричал отец, пытаясь подняться сдивана, не в силах управиться с вдруг отяжелевшим телом. Бросил отчаянныйвзгляд на Альбину.

Ее не надо было подгонять – полетела следом за Германом, ируки опять, уже привычно, как во что-то принадлежащее ей по праву, вцепились вего плечи:

– Герман, о господи, пожалуйста, ты куда?

– В Москву.

– Что-о? Но там же…

– Там он. Я его искал два года, а он все это время рядомбыл. Ну, все!

Схватил в охапку плащ, рванул дверь, побежал вниз. Но на площадкеоглянулся – и вдруг увидел Альбину, как она стоит с дрожащими губами, ломаетпальцы, смотрит на него…

Медленно пошел наверх. Стал рядом:

– Ну? Ты что?

– Не уходи.

– Я не ухожу, а уезжаю. Большая разница. А вот ты… не уходи,если можешь, ладно? Дождись меня. Я завтра вернусь. Или позвоню. Не оставляйотца, пожалуйста.

– Отца? – Альбина опустила голову. – Да, хорошо. Подожду,пока вернешься.

Герман вдруг надвинулся, обхватил, уткнулся лицом ей вмакушку:

– Не уходи.

– Я же сказала.

– Да нет… Просто не уходи. Я тебе что скажу сейчас… ты меняуспокаивала, когда я брякнул, мол, неизвестно до чего дошел бы там, вбольничке, когда они требовали… – Перевел дыхание. – Вот, знаешь… Не в нихдело. Я этого сам хотел, понимаешь? Ты понимаешь?

Она кивнула, нечаянно коснувшись губами его груди сквозьрубашку.

– А теперь, когда я сказал… тоже останешься?

Она снова кивнула, коснувшись губами его груди.

* * *

Герман посигналил перед воротами. Тут же спохватился, чтомог бы и сам открыть, но нет: это было необычно, не стоило делать ничеготакого, что могло бы до случая навести Кавалерова на подозрения или как-тонасторожить. Теперь нужно приготовить оружие. Для пистолета еще в пору гонок заХинганом был изготовлен в джипе удобный тайничок: оружие-то у Германа имелось,а вот разрешения на его ношение – увы, нет, поэтому он предпочитал возить«макара» под сиденьем. Сейчас положил во внутренний карман плаща. И, потрудившиськак следует, развел лицевые мускулы в подобии приветственной улыбки: воротараспахнулись, Семеныч приветственно махал, отбегая со створкой.

Все это было чем-то похоже на его возвращение из Африки –полтора года назад. Точно так же не знал совершенно, что его ждет, так же слюбопытством всматривался в лицо незнакомого человека, который улыбался ему,откидывая со лба растрепавшиеся седоватые волосы, открывая тот самыйхарактерный мысок, резко вдающийся в лоб.

«Интересно, когда меня нет, он носит перстень Хингана илипрячет на всякий случай?»

Никита семафорил уже обеими руками: проезжай, мол, скорее,ну что же ты? И Герман в сотый, а может, тысячный раз за эти четыре с половинойчаса, пока мчался от Нижнего до Москвы, напомнил себе, что у него осталось ещеслишком много вопросов, их необходимо задать и получить ответ, а не выхватыватьпрямо сразу пистолет и не палить с порога.

А хотелось. Только этого и хотелось.