Марта тоже собралась домой.Карло принес кувшин, подсел к нам. Качнулся зеленый абажур. Блеснуло вишнево-черное вино в стакане. Переливчато мигнуло. Вот где странность. Ведь прибыли два отряда, из двух городов, я правильно понял? Да, а что? А то, что два командира привели по одиннадцать – без сомнения! – гвардейцев. Но почему-то всего получилось двадцать пять. Двенадцать и тринадцать. В отряде не могло быть тринадцать человек.

Карло сразу согласился: не могло. Слишком плохая примета. Дурной знак, гиблая затея, un caso pregiudicato. Марта заспорила: когда дело серьезное, не до пустяков. «Нет, радость, суеверия не пустяк: чем серьезнее дело, тем строже с приметами. – Может, было не тринадцать и двенадцать, а одиннадцать и четырнадцать. А в чем, по-твоему, разгадка? Если это загадка… ».

… в том, что один из них приехал раньше и давно уже здесь. Но я не стал говорить об этом.

Необъятное окно во всю стену. И еще одно высоко-высоко, наискось, в крыше. И балконная дверь до самого потолка. А стол совсем низкий. Я карабкаюсь на него и обнаруживаю, что сверху приделан круг. Он вращается. Прокатившись на круге, выхожу на балкон. Если подняться на цыпочки или присесть на корточки, то поверх перил или сквозь балясины видны крыши, верхушки деревьев и серебряно-синее море вдали. Не просыпаясь, понимаю: снится, как я первый раз, ребенком, был в мастерской у Альмы Друд и назвал ее матерью-природой. С вечера что-то засело в уме о природе-матери, вот и приснилось. В углу под окном высокий ящик. Подбегаю, перевешиваюсь через бортик и выкрикиваю недавно освоенное слово: «Цемент! Смотри, дядя, цемент!» Но это глина. Вдруг она нагромождается горой, из которой прорастает громадная голова, исполинские плечи, нечеловеческой силы пальцы. Титан встает мощным движением. Сейчас начнется знакомый кошмар. «А это что?» – спрашиваю у Альмы и поднимаю с пола киянку, еле удерживая обеими руками. У страшного рыцаря каменный меч, а у меня только деревянный молоток, обмотанный гуттаперчевой лентой. Стучит тихо, тихо, тихо, но очень упорно. Просыпаюсь, не успев умереть. В дверь стучат. Сердце отстукивает в ответ. Так уже было. Но колокол молчит. В комнате светло. Хватит, довольно, это не то, нет, нет, нет, твердит внутренний голос. Наверное, пропавший нашелся… да, да, да.

Карло словно падает в комнату с порога и выдыхает, будто всхлипывает: «Переворот…». Слово ударяет молотком в грудь, высекая вечный бессмысленный ответ: не может быть. Военный переворот? Sedizione militare? Бунт, мятеж? Жив ли дядя? Что с матерью? Опасности и выдумки последних дней сразу кажутся пустяком. Что, что происходит в столице? Но дыхание выравнивается. Какой мятеж? Кто мятежники? Невозможно. Президент никуда не уезжал и не собирался. А если… военное положение президентским указом? Нет, тоже невозможно.

– Не может быть!

Но в чистом свете раннего утра слишком резко видно, что у Карло серые губы и слезы в глазах. Он дергает ворот рубашки и повторяет: переворот, переворот —

– … знаменосец свалил капитана…

Индюк – капитана? Плечи облегченно опускаются. Всего лишь здешние страсти: легкий жанр. В столице не стреляли. Все живы. Мятежа не было. Но какой же, оказывается, длинный синонимический ряд во всех языках на этот случай. Путч, бунт, восстание, возмущение, революция. Ribellione, amutinamento, rivolta.

– Что случилось?

– Ларса… нашли…

– Где? Жив?

Карло зажмуривается, стискивает зубы и трясет головой: нет. Но почему переворот? Если Ларс убит, это вовсе не значит, что индюк свалил капитана. Сам он, конечно, не убивал. Стрелял палач-мясник – фуражка. Эта фуражка его и утопит во время следствия. Дело будет трудное, знаменосец – крепкий противник, но при таком сообщнике не вывернется.

– Карло, успокойтесь. Никакого переворота. Капитан вернется завтра к вечеру, а может, и раньше. Расскажите подробно с самого начала. Когда, как вы узнали?

Беру стул и сажусь. Мысленно взвешиваю, с чего начинать, все еще в облегчении, что ничего невероятного не произошло. Карло трясет меня за плечи. Потом говорит. К нему, сюда, в наблюдательный комитет прибежал мальчишка-ополченец. Его вызвали по цепочке, он пришел на стрельбище, увидел, услышал и побежал оттуда без памяти.

– Что увидел? Ларса убитого? Где он?

Карло бормочет, я понимаю с трудом. Убитого никто не видел, тело увезли. Мальчишка не в себе, ему самому надо спасаться. Они не простят, что рассказал первый. Переворот, переворот!

– Да почему переворот? Карло, это вы не в себе!

Он падает на стул и кричит:

– … повесили Гая… что это он убил!

Пол качается под ногами, как от подземного толчка. А Карло кричит:

– Они повесили старого Юлия!

Разевает рот, запрокидывает голову. Щетина на шее седая. А у Юлия голые десны. Когда улыбается, уши ходят вверх-вниз. Вверх-вниз качается комната. Наверное, я не все слышу.

… что наблюдательный комитет запретят. Его затем и устроили, чтобы помешать штабу, понимаешь? Капитан как бы прикрывал тут целую свору, понимаешь? Потому что был любовником дочки Старого Медведя. А убийца был любовником другой его дочки. Какие они дела делали – следствие разберется.

– … переворот, понимаешь теперь?!

– Старика за что?

– Оба взяты с поличным! Первая степень опасности!

– С каким поличным?

Мы оба кричим. «С каким поличным?! Карло, вы в уме? Вы понимаете, что Гай не убивал? Не убивал! Не убивал! – Это ты без ума! Ты с кем говоришь? Чтоб я поверил хоть чему-нибудь, что они скажут!.. Они повесили старого Юлия! Как теперь жить!»

Откричав, оба хрипим сорванным горлом.

– Поезжай скорей, – сипит Карло, – предупреди. А я соберу комитет. Нас еще не запретили. Но приказ будет. А пока что этот, с плеткой, объясняет вызванным, как надо всё понимать и что людям отвечать.

– Индюк-то где! Где знаменосец?

– Мальчишка его не видел…

Как тяжело догонять мыслью дикие события. Ни мне, ни репортеру, ни толстому лавочнику не пришло в самодовольные головы, что индюк охотился не за нами, а за капитаном. И откуда он знает, кто чей любовник? Почему год, или два, или не знаю сколько, тайна оставалась тайной, а едва лишь стала известна мне, как индюк тоже узнал? И что такое «с поличным»? И что-то еще…

… Я не спрятал старика в больницу! – вдруг с ужасом понял я.

Меня никто не видит. Улица пуста. Раннее, лимонное, счастливое солнце. Отпираю дверь конторы, плотно притворяю за собой. Отпираю шкаф и ящики стола. Все бумаги до последнего листка перекладываю в пеструю наволочку. Все запираю. Затворяю окно в сад, закрепляю крючком. Адвокатскую тайну охраняет дюжина законов, пусть осмелятся их нарушить, взламывая замки и разбивая стекла…

Но это все машинально. А думаю я о другом.