Он долго молчал, потом пододвинулся еще ближе, склонилголову набок, губы раскрылись, точно он собирался что-то сказать, но он толькоулыбнулся и покачал головой, признаваясь, что не понял моих слов.

Но я уже не думал о нем, как и обо всем остальном на свете.Наступила одна из тех редких минут, когда я вообще ни о чем не думал. Я поднялголову: дождь кончился, холодный воздух был чист и прозрачен, огни отражалисьна мокрой мостовой. Я хотел попасть в Лувр еще до рассвета и сказал об этомАрману, попросив его помочь мне.

«Но это очень просто», – ответил он. И только удивился,почему я ждал так долго.

– Вскоре мы уехали из Парижа. Я сказал Арману, что хочуеще раз побывать на Средиземном море, но не в Греции, о которой так долгомечтал, а в Египте. Мне хотелось увидеть пустыни, а самое главное – пирамиды иусыпальницы древних правителей этой страны. Я даже подумывал, что стоитпознакомиться с ворами – охотниками за богатством мертвых фараонов, ведь онизнают гробницы лучше любых ученых. Я собирался забраться в еще не открытыегробницы, чтобы посмотреть на не тронутые человеком мумии, их одежду иукрашения и настенные рисунки. Арман охотно согласился, и однажды раннимвечером мы покинули Париж, без прощания и без оглядки.

Но накануне отъезда я зашел в наш номер в гостинице«Сент-Габриэль». Я хотел забрать кое-какие вещи Клодии и Мадлен, чтобы положитьих в гробы и похоронить на том маленьком кладбище на Монмартре. Я прошел попустым комнатам, все было убрано и разложено по местам, и казалось, что Клодияи Мадлен вот-вот вернутся. Обручальное кольцо Мадлен осталось на маленькомстолике рядом с ее шитьем. Я посмотрел на него, окинул взглядом гостиную ипонял, что задуманное мной лишено всякого смысла. Я ничего не взял, вышел итихо притворил за собой дверь.

Но там, в пустом номере, мне вдруг ясно открылась всяглубина происшедшей со мной перемены. Я шел в Лувр, чтобы примириться со своейдушой, думал, что встречусь с чем-то удивительным и прекрасным и смогу забытьсебя и свою боль. Только эта мысль и поддерживала меня. И вот теперь я стоял натротуаре у входа в гостиницу и ждал экипаж; люди суетились вокруг – обычнаявечерняя толпа: нарядные парочки, разносчики газет, носильщики, извозчики… Но ясмотрел на них другими, новыми глазами. Раньше я надеялся, что искусствопоможет мне глубже постичь человеческую душу. Но теперь она не значила для меняничего. Ненависти к людям не было во мне – я просто перестал их замечать.Прекрасные полотна Лувра не имели ничего общего с руками, сотворившими их. Онибыли свободны от своих создателей и мертвы. Как разлученная с матерью Клодия,как фарфоровые куклы Мадлен. Да, эти полотна были похожи на нас. На Клодию, наМадлен и на меня самого… Потому что они тоже могли превратиться в пепел.

Вот и конец этой истории. Наверное, вам интересно, что жеслучилось с нами потом – что стало с Арманом, где я побывал, что делал. Я скажувам: ничего не случилось. Просто мои мысли в последний вечер в Париже оказалисьпророческими.

С тех пор я так и не изменился.

Человеческие перемены перестали касаться меня. Я по-прежнемувоспринимал и любил красоту мира, но ничего не мог дать человечеству взамен. Япоглощал прекрасное, как вампир высасывает кровь. И был доволен, впечатленияпереполняли меня. Но я был мертв. Окончательно и бесповоротно. История моейжизни закончилась в Париже.

Долгое время я считал, что тому виной смерть Клодии, что,если бы Клодия и Мадлен успели уехать из Парижа и остались бы живы, у нас сАрманом все могло бы сложиться по-другому. Я бы по-прежнему страдал и любил ипопытался бы отыскать для себя некое подобие смертной жизни, пустьнечеловеческое, но яркое и разнообразное. Но потом я понял, что это самообман.Даже если бы Клодия осталась жива и не было бы причин презирать Армана за то,что он позволил убить ее, все закончилось бы тем же самым. Какая разница –постигать зло постепенно или столкнуться с ним сразу? Я ничего больше не хотели съежился, как паук в пламени спички. И даже Арман, мой постоянный иединственный спутник, оказался где-то вдали, за завесой, которая отделяла меняот всего мира. Завесой, похожей на саван.

Я знаю, вы хотите узнать, что же случилось с Арманом. Скорорассвет. И я должен успеть рассказать вам, что было дальше. Без этого историяостанется незавершенной.

Мы отправились путешествовать. Египет, Греция, Италия, МалаяАзия – куда глаза глядят и куда влечет тяга к искусству. В те годы я могсмотреть на самые простые вещи: на окно собора, картину в музее, красивуюскульптуру – и время переставало существовать.

И все эти годы во мне жила смутная, но неотступная мечта –вернуться в Новый Орлеан. Я всегда думал про него. И в тропиках, и в странах,где растут те же цветы, что в Луизиане, тяга к дому оставалась единственныммоим желанием, выходящим за рамки бесконечного стремления к искусству. ИногдаАрман просил меня отвезти его в Новый Орлеан. Я так редко радовал его, часто ибез предупреждения исчезал и никогда сам не искал его. И подумал: а что, еслипоехать в Новый Орлеан только ради него? Мне казалось, так я смогу забыть свойстрах – я боялся, что там, в Новом Орлеане, призрак прежних страданий снованастигнет меня. Но даже ради него я не решился поехать. Этот страх оказалсясильнее меня: мы отправились в Америку, но поселились в Нью-Йорке. Я откладывали откладывал поездку в Новый Орлеан. Но случилось так, что Арман нашел способуговорить меня.

Он признался, что Лестат не погиб в Театре вампиров. Я былуверен, что Лестат мертв, Арман всегда говорил, что все они сгорели. Нооказалось, это не так. В ту ночь, когда я убежал от Армана и спрятался наМонмартрском кладбище, Лестат покинул театр. Два вампира, обращенные его жеучителем, помогли ему попасть на корабль до Нового Орлеана.

Не могу передать, какие чувства нахлынули на меня. Конечно,Арман сказал, что скрывал это от меня, чтобы уберечь от ненужных страданий:ведь я мог пуститься в далекое путешествие только ради мести. Но мне было всеравно. Той ночью, когда я поджег театр, я думал не о Лестате, а о Сантьяго,Селесте – о тех, кто убил Клодию. Лестат же вызывал у меня другие чувства, их яне доверял никому и хотел забыть. Но ненависти среди них не было.

Арман рассказал мне правду о Лестате, и завеса, защищавшаяменя от мира, стала тонкой и прозрачной, и, хотя она не исчезла совсем, я ужевоспринимал сквозь нее Лестата и хотел увидеться с ним. Ведомый этим желанием,я возвратился в Новый Орлеан.

В том году весна была поздняя. Я вышел из здания вокзала исразу понял, что действительно попал домой. Воздух был полон особенным, роднымзапахом, и я с необычайной легкостью ступал по гладкой теплой мостовой под знакомымидубами, прислушиваясь к живому, беспокойному дыханию ночи.