Молодой вампир ушел, быстрые шаги прошуршали по дорожке,звякнула калитка… Я остался один с Лестатом. Успокоился он не скоро, я сидел исмотрел на него и думал о том, что произошло между нами, вспоминал давным-давнозабытое.

И моя прежняя печаль вернулась ко мне, как в нашем доме наРю-Рояль; но я грустил не о Лестате, умном и веселом вампире, который жилкогда-то в этом доме, эта печаль была больше, это была часть той страшной,великой тоски, и я вдруг очутился в другом времени, в другом месте. И этодругое место так ясно встало перед моими глазами: комната, жужжание насекомых,запах смерти и цветущей весны. И я узнал эту комнату, узнал с такой ужаснойболью, что разум отказывался воспринимать это: нет, я не хочу туда, не возвращайтеменя в прошлое. И вдруг все исчезло, и я был с Лестатом, слеза упала на круглующечку ребенка, и это была моя слеза. Я вытер мокрые глаза и удивленно посмотрелна свои руки.

«Но, Луи, – тихо сказал Лестат, – как ты можешьбыть так спокоен? Как ты можешь выносить это? – Он смотрел на меня, егогубы дрожали. – Пожалуйста, Луи, объясни мне, как тебе удается понимать ивыносить все это?!»

По отчаянию в глазах Лестата, по глухому тону голоса японял, что и он с трудом подталкивает себя к чему-то очень больному, к картинеиз забытого прошлого.

Но скоро его взгляд затуманился, он запахнул халат, качнулголовой, посмотрел на огонь и глубоко вздохнул.

«Мне нужно идти», – сказал я.

Я так устал от Лестата и от всей этой грусти. Снова захотелпокоя, к которому так привык. Я поднялся и вспомнил, что у меня на рукахребенок.

Большие, полные страдания глаза взглянули на меня с гладкоговечного лица.

«Но ты ведь вернешься… навестить меня… Луи?»

Я отвернулся и пошел прочь; он звал меня, но я не слушал. Наулице оглянулся: Лестат стоял у окна, он боялся выйти, и я вдруг понял, что онуже давно не был на улице и вряд ли когда-нибудь выйдет из этого дома.

Я возвратился в маленький домик, откуда молодой вампирзабрал ребенка, и положил малыша обратно в его кроватку.

– Вскоре я рассказал Арману о встрече с Лестатом. Можетбыть, через месяц, не помню: время ничего не значило для меня. Но только не дляАрмана. Он удивился, что я не рассказал ему об этом сразу.

Мы прогуливались по безлюдной набережной на окраине города,там, где начинается Одубон-парк и поросший травой склон спускается к грязномуберегу, захламленному прибитым течением лесом. На другом берегу едва виднелисьтусклые огни заводов и компаний: крошечные красные или зеленые точки,мерцающие, как звезды. Луна освещала широкое сильное течение реки, и летняяжара отступала, прохладный ветерок поднимался от воды и тихонько колыхал мох настволе кривого дуба.

Я срывал травинки и жевал их, хотя они были горьки инеестественны на вкус. Но сам жест выглядел так естественно… Я думал, чтобольше никогда не покину Новый Орлеан. Но к чему эти мысли, когда тыбессмертен? «Больше никогда» не покидать Новый Орлеан? Это слишком человеческиемысли.

«Неужели ты совсем не хотел отомстить ему?» – спросил Арман.Он лежал на траве, опершись на локоть, и внимательно смотрел на меня.

«Зачем? – ответил я спокойно, я хотел, чтобы он исчезотсюда, оставил меня в покое, наедине с этой могучей, прохладной рекой, несущейсвои воды в свете тусклой луны. – Он сам себе отомстил и умирает от страхаи оцепенения. Его разум не воспринимает времени. Это угасание не имеет ничегообщего с той сдержанной, элегантной смертью вампира, которую ты мне однаждыописал в Париже. Лестат умирает неуклюже и гротескно, как люди… старые люди».

«Но ты… что ты чувствовал?» – мягко настаивал Арман.

Этот вопрос был слишком личный, давно мы так неразговаривали друг с другом. И я вдруг увидел его со стороны: спокойное,сосредоточенное лицо, прямые каштановые волосы, большие, часто печальные глаза,обращенные к себе и своим мыслям. Но в ту ночь они были непривычно тусклые иусталые.

«Ничего», – ответил я.

«Ничего – в каком смысле?»

Я промолчал. Я так ясно помнил свою печаль, она и теперь неоставляла меня, звала меня, говорила: «Пойдем». Но я ничего не сказал Арману.Он ждал ответа, вытягивал из меня слова, жаждал что-то узнать, и это желаниебыло сродни жажде крови.

«Может, он сказал тебе что-нибудь, что могло разбудить былуюненависть?» – прошептал он, и я вдруг понял, что он страдает.

«Что случилось, Арман? Почему ты спрашиваешь об этом?» –сказал я.

Но он молча откинулся на землю и долго смотрел на звезды.Звезды будили во мне воспоминания: корабль, мы с Клодией плывем в Европу, и этиночи, когда звезды спускались, чтобы встретиться с морем.

«Я думал, он расскажет тебе, что было в Париже…» – сказалАрман.

«А что он мог мне сказать? Что не хотел, чтобы Клодияумерла?» – спросил я. Клодия. Это имя звучало так странно. Клодия раскладываетпасьянс, столик качается в такт волнам, фонарь поскрипывает на крюке, черныйиллюминатор полон звезд. Ее склоненная головка, пальцы отводят за ухо прядьволос. Вот она отрывается от пасьянса, чтобы взглянуть на меня, но глазницы еепусты.

«Ты мог бы сам рассказать мне, что случилось вПариже, – сказал я. – Ты давно мог бы рассказать. Но это все неважно».

«Даже если это я?..»

Я повернулся к нему, он посмотрел в небо, и невыносимая больисказила его лицо.

«Если это ты убил ее? Выгнал во двор и запер дверь? –спросил я и усмехнулся: – Только не говори мне, что ты мучился все эти годы».

Арман закрыл глаза и отвернулся, приложил руку к груди,словно я ударил его.

«Я знаю – тебе было все равно», – холодно сказал я ипосмотрел на воду. Я хотел остаться один и надеялся, что он уйдет, а яостанусь, потому что мне нравилось это тихое и уединенное место.

«Это тебе все равно, – заговорил Арман. Он сел иповернулся ко мне, и темный огонь загорелся в его глазах. – Но я такнадеялся, что все вернется. Что ты увидишь Лестата, и в тебе оживет прежняязлость и страсть. Я думал, если ты вернешься сюда, в этот город…»

«Ты думал, я вернусь к жизни?» – тихо сказал я, чувствуяметаллическую твердость собственных слов, словно я был совершенно холоден исделан из этого металла, а Арман казался хрупким, таким хрупким. Наверное,таким он и был всегда.

«Да! – закричал он. – Да, назад к жизни!»