– Теперь послушай меня, – говорит она, и голос ее звучит совсем как раньше. У меня болит в груди, чертовски болит, потому что это моя мама. Не завывающее существо, которое я сжимала в объятиях, а живая, не-терпящая-всякой-ерунды женщина. Очевидно, что ситуация вышла из-под контроля, а ведь только вчера я отдала бы все на свете, лишь бы услышать, как она снова бранит меня.

Что ж, вот я и получила что хотела.

– Что бы ты ни сделала, чтобы привести меня сюда, ты это исправишь. – Взгляд ее перепрыгивает на Смерть. – Ты это исправишь, – повторяет она уже ему.

Он стоит неподвижно.

Она вновь поворачивается ко мне, дрожа всем телом.

– Я не хочу быть здесь, Лази. Я жила, я любила, и я умерла, – медленно произносит она. – И не тебе менять эти правила.

Я втягиваю воздух сквозь сжатые зубы, и слезы, поток которых не иссякает, катятся по щекам быстрее.

Она тянется ко мне, не обращая внимания на то, что одеяло соскальзывает с плеч, вновь оставляя ее обнаженной, и берет мое лицо в ладони.

– Я люблю тебя, Лазария. Ты сильная и смелая, и я знаю, что вынесла ты куда больше, чем можно было бы от тебя требовать. Я горжусь тобой. Но сейчас, детка, ты должна меня отпустить.

– Мама, – протестую я.

– Мое время пришло и ушло. Отпусти меня, милая моя девочка.

Я всхлипываю, трясясь всем телом. Мама притягивает меня к себе, и я чувствую, что она тоже дрожит.

– Отпусти меня, – бормочет она снова и снова, гладя мои волосы. – Отпусти меня.

И я рыдаю в ее руках, и это все, что я получила, и я знаю, что это больше, чем получал кто-либо другой, и все равно чувствую себя ограбленной.

Неохотно киваю.

– Хорошо, мамочка, – хрипло шепчу я.

Она отпускает меня, я поднимаюсь на ноги и отступаю. Прикусываю щеку, чтобы прекратить плакать, но слезы продолжают бежать из глаз.

Смотрю на Смерть. И он твердо смотрит на меня.

Потупившись, признаю поражение и киваю ему.

Чувствую, как смягчается его взгляд, потом он поворачивается к маме. Он ничего не говорит, но я вижу, как начинает действовать его сила.

На миг в глазах мамы мелькает облегчение, а потом черты ее растекаются – Смерть освобождает ее. Тело мамы распадается на моих глазах, кожа, мышцы, кости вновь превращаются в землю. Порыв ветра подхватывает и уносит прах, и вот уже не осталось ни следа женщины, которая была здесь секунду назад.

Тяжело сажусь. Такое чувство, что это было кошмарным сном, но я знаю, что все случилось на самом деле, что Смерть призвал мою маму, потому что я попросила его, а потом отпустил ее, потому что я попросила и об этом.

Прижимаю ладони к глазам, и с губ моих вдруг срывается горестный стон, и я безудержно рыдаю, трясясь всем телом.

У меня не было возможности оплакать смерть мамы по-настоящему. Я бросилась в погоню за всадником, и это не оставило мне времени для скорби. Горевала я только в часы затишья, в дороге, но и тогда первой моей целью было найти и остановить Смерть.

Теперь я вынуждена заново переживать смерть мамы, и боль от ее ухода сейчас куда сильнее, чем в первый раз.

Смерть подходит ко мне, опускается на колени рядом, потом обнимает и прижимает к себе, совсем как в ту ночь, когда умирал Бен. Тогда это успокаивало, но сейчас кажется издевательством. Это ведь он забирает всех, кого я люблю. Я не нуждаюсь в его утешениях; я хочу, чтобы он остановился.

Отталкиваю Смерть:

– Не прикасайся ко мне!

Всадник хмурится, но гнев, кипевший под его кожей, куда-то исчез. Вид у него как у тащащего некую неподъемную ношу.

– Я вижу твою боль, – говорит он, – и слышу ее, и она мне не нравится. Это приводит меня в бешенство.

Игнорирую его. Плачу, опустив голову.

Через мгновение Смерть встает.

– Возвращать мертвых – по-настоящему возвращать – это проклятье, Лазария. Я знаю, ты горюешь. Напрасно, твоя мать в лучшем мире.

Замираю, смотрю на него снизу вверх.

– Мое горе напрасно?

Он отнял у меня семью и теперь думает, что единственное, что у меня осталось, мое горе, тоже должно уйти?

Я смеюсь ему в лицо, но я в ярости.

– Как ты смеешь говорить так?! Ты даже не знаешь, что такое потеря, – выпаливаю я, вскакивая. – Ты никогда никого не любил так, чтобы страдать от его ухода.

– Лазария, – лик его свиреп, – на самом деле никто не уходит. Это преображение, но преображение не означает потерю или уход. Ты была собой еще до того, как обрела тело, и останешься собой, когда тела больше не станет. Гусеница может превратиться в бабочку, а человек стать духом, но суть остается прежней. Это просто преображение. Лазария, – повторяет он, ища мой взгляд, – если бы ты видела жизнь, как вижу ее я, ты бы знала, что все хорошо – и все будет хорошо. Что смерть – это конец страданиям.

– Жизнь – куда больше, чем страдания. – Я почти ору на него. – Почему, по-твоему, мы цепляемся за нее так отчаянно?

Глаза его вспыхивают.

– Потому что не знаете лучшего.

Качаю головой.

– Ты ошибаешься.

Но откуда мне знать? Я никогда не умирала. И мама, похоже, предпочитает смерть. Может, он и прав, может, все это время я сражалась не на той стороне.

И это сама страшная из всех возможностей.

Глава 63

Лос-Анджелес, Калифорния

Сентябрь, год Всадников двадцать седьмой

Это утро тяжелое. Рыдания застревают у меня в горле, я злюсь на Танатоса… но на самом деле не на него.

Я думала, что разгадала секрет жизни. На один краткий миг у меня мелькнула мысль, что я могу сделать больше, чем просто остановить апокалипсис, – я могу обратить его вспять. Но, очевидно, ущерб, нанесенный всадниками, не исправить. Так что я просто сижу в седле, и на душе у меня тяжко.

Смерть прижимает меня к себе, его губы то и дело касаются моего виска. Думаю, он чувствует, что я могу вот-вот сломаться.

Мы на восточной окраине Лос-Анджелеса, проезжаем через его города-спутники. Первое, что бросается в глаза, – груды проржавевшей бытовой техники и машин, разбросанные по безжизненному ландшафту. Взгляд скользит по вещам, которыми пользовались люди, пока те не перестали работать. Иногда среди мусора я замечаю тела, и мне ясно, что Танатос уже задействовал свои смертоносные силы.

Мы проезжаем мимо заброшенных торговых центров и опаленных