Федоров растерянно хлопнул глазами. Что ответить? Какойответ хочется услышать этому странному и ужасному, аки чудо морское, человеку,которого Бог, неизвестно за какие грехи боярские, поставил над ними царем?!

– Ну да, правильно, кто же их не любит? – невеселоусмехнулся царь, и Федоров на всякий случай растянул губы в ответной улыбке. –У тебя с мужским ремеслом как – не все еще отсохло?

– Вроде не отсохло, с чего бы ему отсыхать? Во всякомслучае, нынче ночью при мне было, – осмелился скоромно пошутить боярин,вспоминая, как под полночь, когда жена уже сладко сопела, он пошел на крайсада, под вишни, где давно и нетерпеливо топталась сдобненькая дочка ключницыАгашка, и там…

У него аж живот зачесался от воспоминаний, и Федоров спряталв усы довольную улыбку.

– Вижу, вижу, тот еще котяра, тот еще ходок! – хмыкнул ИванВасильевич, глаз у которого был необычайно приметливый. – Значит, и с моимиспытанием справишься. Но только тут есть одно условие, друг мой милый ИванПетрович. Коли прознает кто-то еще о нашем с тобой разговоре, я тебе не токмочто язык собственноручно выдеру и в глотку запихаю, но и причиндалы твоинастрогаю ломтиками и собакам скормлю. – Приподнимаясь с лавки, царь медленно,угрожающе нависал над Федоровым. – А потом сядешь ты у меня на длинный удзадницею, аки иные мужики при содомском грехе делают. Только уд сей будетколом, и уж палачи мои постараются, чтоб ты на нем не менее трех суток грешил спокаянием. А с семьей твоей, с дочкою… Ну да ладно, – оборвал он вдруг себя и сноваопустился на лавку. – Вижу, ты все понял.

– По… понял я… понял! – прохрипел чуть живой Федоров.

– Вот и ладненько. А теперь – о деле. Дошло до меня, чтокнязь Михаил Темрюкович держит у себя дома какую-то девку.

– Да небось и не одну, – по извечной боярской привычкеперебивать царя, не сдержался Федоров. – Как обойтись без женской прислуги?

– Ты дурня-то из себя не строй да не больно вольничай! –остро покосился на него Иван Васильевич. – Та девка не прислуга, а блудня, коюон своим ближним опричникам изредка попользовать дает. – При этом царь мотнулголовой в сторону той двери, куда недавно уволокли запытанного, и Федоров, умкоторого обострился от опасности, смекнул, что Савка Гаврилов и был одним изтаких опричников. – Может быть, ты и сам об этом что-нибудь слышал.

– Шел такой слух, – после некоторой заминки призналсяФедоров. – Что-то лопотали мои служилые, да я мимо ушей пропустил.

– А зря, – буркнул царь. – Впрочем, ладно. Исправишь это.Пойдешь ты к Михаилу Темрюковичу и скажешь ему, что хочешь ту девку иметь.

– Да куда мне ее? – испугался Федоров. – Домой, что ли? Моябаба меня со свету сживет!

– Сказал же – не ломай шута, – бешено покосился ИванВасильевич. – Коли не по нраву мое испытание – катись отсюда в Москву и сидитам, трясись студнем, жди, дойдет до тебя опричник с топориком либо нет.Дойдет, не сомневайся! А я-то мыслил тебя на замену Мстиславскому, слабоват онстал и староват…

Федоров громко, жадно сглотнул, словно всю земщину проглотилвместе с комом слюны:

– Прости, великий государь! На все согласен!

– А коли так, – угрюмо помавая бровями, молвил ИванВасильевич, – молчи да слушай. Пойдешь к Темрюковичу и плети ему семь верст донебес, обещай горы золотые, только уговори, чтоб он тебя к той непотребнойдевке хотя бы на одну ноченьку сводил. Наври чего-нибудь, дескать, с бабы твоейникакой сласти уже нету, а ты мужик в соку… мы ведь с тобой ровесники, кажись?Значит, тебе и сороковника еще нету, ну, какие наши годы! Опять же сказано:седина в голову – бес в ребро. Вот и вали все на этого неодолимого беса похоти,который искушает тебя денно и нощно. Словом, умри, но уговори Темрюковичаотвести тебя к ней. Что уж ты там с ней станешь делать – сам смотри, хошь, мниее почем зря, а хошь, рядом бревном лежи. Но только непременно пощупай ты у неепод левой грудью, есть ли там родинка затаенная, под вид как бы третий сосочек.Понял?

Федоров тупо кивнул. Ничего он не понимал, ничегошеньки!Однако чадные факелы в углах слишком ярко освещали пол, на котором Савкинакровь уже насквозь пропитала беленький, чистенький песочек, которым ееприсыпали, сделав его темно-красным. И Федоров опять кивнул:

– Все сделаю… все, что велишь, батюшка. Только не взыщи,коли служба моя тебе не покажется.

– Это еще почему? – Царь заломил бровь под самую скуфейку. –Ты уж так служи, чтобы показалась, не то…

– Да уж наслышан, – повесил голову Федоров, от сознанияполной безнадежности всего сущего даже похрабревший малость. – Помню, чего тысо мной сделать грозил. Может, лучше сразу?.. Потому что нечем мне, ну разунечем прельстить Михайлу Темрюковича! Кто я ему? Друг наилепший, за коего ему ижизни не жаль? Совсем наоборот. Богатством его не соблазнишь, ибо чего нехватает цареву шурину? Властью? Да у него и так вся власть в руках, почитай,второй человек в стране после тебя! Жизнью пред ним заложиться, в кабалу пойти?– Он уныло хмыкнул и повесил голову.

Молчание показалось ему тяжелым, словно зависший в воздухетопор палача.

– Не пойму я тебя, Иван Петрович, – послышался негромкийголос царя. – Вроде бы ты умный, а поглядишь – дурак. Думаешь, ты первый сюдаприехал – о чести боярской мне болтать да милостей просить? Думаешь, первый наместо главы земщины целишься? Да вам, боярам, скулящим у моего порога, сметынет! Но только у тебя есть средство, чтобы заставить Темрюковича дать тебе тудевку. Только у тебя, у одного-разъединого!

Федоров вскинул голову, вытаращил глаза. Царь смотрел прямо– нестерпимым, жгучим взором. Федоров скривился, зажмурился, словно ему подвеки плеснули кислотой. Да, его догадка и впрямь была остра и едка.

Прав царь, прав… есть у него такое средство. Есть приманкадля Темрюковича! И зовется та приманка – Грушенька.

* * *

Этот мальчишка появлялся в Кремле не первое лето, к нему ужепривыкли. Его босые ноги вечно были в цыпках, нечесаные патлы прикрывали лицо,а от одежонки, где прореха соперничала с прорехою, сильно шибало тиной игнилью, словно мальчишка был не живой человек, а утопленник, восставший со днаболотины. За его спиной всегда висела ивовая плетенка, откуда тоже неслоболотом и влагою, а иногда даже капала вода и разносилось всполошенноекваканье.