– Да ты чего, Данилушка?! – перепугалась Дуня. – Ты из-заменя, да? Ой, миленький, все это пустое, мне и не больно ни чуточки.

– Буква эта… что она значит? – с трудом вымолвил Данила.

– Какая буква? – удивилась Дуня. – Да это вовсе не буква, аорел. Перстень у царицы с орлом двуглавым, под вид государевой печатки, толькопоменьше.[65]

Данила закрыл глаза. Сейчас казалось, будто он понял всюправду еще вчера, когда она беспрестанно называла его по имени, между тем какСавка сказывал, она, мол, знать ничего не будет. То-то и есть, что знала, всеона распрекрасно знала!

А вот он, дурак, ничего не знал и не понимал. Зато теперь –понял…

Данила постоял еще, словно собираясь с силами, потомосторожно обнял Дуню и привлек к себе. Она опять тихо заплакала – на сей раз ивпрямь от радости. Ну, горят ожоги, так ведь это пройдет, верно? Надо будетвдругорядь маслицем смазать, вот все и заживет. А царица теперь, может быть,позволит им с Данилушкой жениться. Разве ради свадьбы не стоит потерпеть?

Ее слезы жгли клейменое плечо Данилы, но этой боли он уже нечувствовал. Ничто была она по сравнению с той мукой, которая грызла его сердце.

Жених с невестой стояли, молча припав друг к другу, иказалось, ближе их нет никого на свете. Но Данила думал, что если бы Дуняпроведала, что у него сейчас на сердце, небось бежала бы от него, как от чумыходячей. И было ему страшно – так страшно, как никогда в жизни… С усилиемспросил:

– Когда на смотрины идти?

– Послезавтра велено, перед обедней.

– Ладно. Приду.

Он простился с невестой, но пошел от нее не домой, аотправился искать отца.

Бывший конюший, боярин Иван Петрович Федоров-Челяднин ехал вАлександрову слободу на поклон к государю. Собирался он в этот путь, как насмерть. Жена и дочка слезы вдогон лили, будто и впрямь видят его в последнийраз. Озлившись, Иван Петрович облаял было их матерно, потом пожалел и дажеприложился губами к дочкиному лбу. На жену только рукой махнул: и без того зачетверть века совместной жизни опостылела, а как станет реветь белугою, так ивовсе тошнехонько. Квашня старая, безмозглая! Словно не понимает, каково ему.Хотя с чего бы у нее мозгов прибавилось, коли от роду их не было? Ни разума, нидуши, ни любви к мужу. Даже детей толком нарожать не смогла: только одну дочку.А как хотелось сыновей… Грушенька и умница, и красавица, а все же дочь. Чужоесокровище!

Федоров нахмурился. Сам женатый по воле родительской (одругой мечтал, да пришлось повиноваться выбору умирающего отца, связанногостаринным сговором с другом), Иван Петрович когда-то дал себе слово, что ни вчем не будет неволить единственную радость своей жизни – дочку, отдаст толькоза того, к кому она потянется сердцем. Но не было в последние годы ни единогодня, когда бы он втайне не жалел об этом решении, о том, что поддался жалости кдочери. Скрепил бы один раз себя, наступил бы себе на сердце – и не трясся быкаждую минуту за свою жизнь, не тащился бы сейчас в Александрову слободу замилостью, как побитая собака. Совсем другая была бы судьба уФедорова-Челяднина. Совсем другая!

Из своего богатого возка он косил по сторонам, не зная,смеяться или плакать. Не страна теперь у них, а чересполосица! Не поймешь, гдеземщина, где опричнина. Расцвело государево любимое детище махровым цветом.Земли, занятые ею, захватили большую часть государства, а число опричниковувеличилось с одной тысячи человек, которую раньше заявлял царь, аж до шести.Поместья отбирались у прежних владельцев и раздавались новым вотчинникам. Малокому это нравилось – ведь земли были дедовы, наследственные! Однако всякий, непопадавший в опричнину или осуждавший ее, подвергался каре или ссылке. Загоняли,где Макар телят не пас, в татарские степи, под Казань, а там все приходилосьначинать сызнова: и пахать, и строиться. Не нравится? Пожалуйте тогда нарасправу в подвалы Александровой слободы или прямиком на плаху!

И Федорову, и прочим боярам желания царя были, вообщеговоря, понятны. Он хотел собрать всю власть в России в одной руке – в своей.Раньше было как? Вотчинники в большинстве своем не несли никакойгосударственной службы, служили кто князю Владимиру Андреевичу, кто – потомкампрежних удельных князей: Мстиславским, Голицыным, Микулинским, Курлятевым ипрочим. Опричнина, лишившая бояр прежних земель, заставила всех мелкихземлевладельцев присягнуть одному хозяину – государю. Отроду у вотчинниковимелись немалые военные силы, порою бывшие для царя опаснее внешних врагов.Теперь все это войско государево. Налоги отныне шли не в чей попало карман, а вказну. Себе царь подчинил через опричнину города, лежавшие на важных торговыхпутях.

Если смотреть, как лучше для страны, то для страны все этобыло, конечно, неплохо… Но кто из бояр и когда смотрел на пользу страны?! Тутсвоего бы не упустить! Потому и кричали криком против царя, искали поддержки вЛитве и Польше – потому и расставались с головами на плахе.

Вот и митрополит Филипп Колычев попытался выставить себяцареборцем. Якобы волосы у него на голове стоят дыбом от жестокостейгосударевых и множества пролитой крови. Кровь лилась, конечно, это да, так ведьгде ее не льют, в каком царстве-государстве? А собак вечно на одну Русь вешают…Человеколюбец и миротворец Колычев, однако, ощутил себя таковым лишь послетого, как опричнина прошла и по церковным землям, оттяпав у монастырей изрядныеломти. Раньше-то, на своем Соловецком острове, где был монастырским настоятелем,жил Филипп, как кум королю. И каналы там у них между многочисленными озерами, имельницы на них, и железный промысел заведен, а уж солеварням и вовсе нестьчисла. До десяти тысяч пудов соли в год продавали – и все это беспошлинно! Ну акак царь смекнул, сколько денежек уплывает мимо казны, как только обложилсолеварни соловецкие данью, сразу стал, вишь ты, для Филиппа зверем и негодяем.Хотя не только в денежках дело. Колычев-то еще давно, при великом князе ВасилииИвановиче, ходил в первых защитниках князя Андрея Старицкого, даже и теперь сВладимиром Андреевичем опальным связь держал. Небось станет ему дурно от всего,что царь деет, небось будет палки в колеса ему вставлять. Ну а прикрыватьсяречами о милосердии и жалости к людям – это ведь на роду Божьим слугамнаписано. Они и слов-то не знают других… беда только, что слова их частенькорасходятся с делами.