Федоров хищно усмехнулся. Конечно, когда нож тебе к горлуприставят, поневоле станешь о милосердии кричать. Но еще вопрос, как бы сам тыповел себя, окажись этот нож в твоей руке и зри ты на каждом шагу противление иизмену боярскую. Был бы ты сам милосерд? По мысли государя, кто осуждалбезобразия опричников, тот хотел уничтожить опричнину, вырвать из рук царяверное орудие борьбы с крамолой; кто печаловался за его врагов, тот «покрывал»их, был за них, – следовательно, против него. Но ведь каждый так думал бы наего месте! Бояре-то сейчас за что царя ненавидят? За то, что урезал прежниевольности! Нет чтобы приноровиться к государю и, гордыню смирив, попытатьсяпоймать новую удачу, – вместо этого строптивятся.

Но умные люди были и среди бояр, не только пузом думали, нои головами, умели четко расчислять выгоды и невыгоды. Пошли в опричнину князьяФедор Одоевский и Никита Трубецкой – вот и остались сидеть на прежних землях.Иван Михайлович Висковатый и Никита Фуников-Курцев сохранили прежние уделы идолжности, по-прежнему оставаясь один – главой Посольского приказа, а другой –казначеем. Фуникову даже забыто старинное отступничество от присяги царевичуДмитрию! Князь Михаил Иванович Воротынский, правда, утратил свой родовой Одоев,в память о своих прежних прегрешениях и связях с Курбским, зато получилСтародуб-Ряполовский: пусть на сто верст западнее, однако земли там былижирные, живые, не то что истощенный серозем Одоева. Так на так оно и выходило.

Боярин Федоров некогда был главой боярской думы не только почину – оттого, что думать умел. Он смотрел вокруг, прикидывал, примерял выгодыи невыгоды новой жизни. Нет, нельзя против рожна прати! Именно поэтому он такстрастно жалел, что уступил в свое время дочке и не отдал ее за МихаилаТемрюковича. Породнился бы с царевым шурином и горя бы не знал, жил бы как уХриста за пазушкой. Не ехал бы сейчас в Слободу, словно за подаянием, был бы ужкак-нибудь поважнее Ивашки Мстиславского, который сейчас в главах земскихходит. Уплакала отца Грушенька… Но кто знал тогда, что так все обернется?Михаил-то Темрюкович нынче у царя в первых любимцах, на Федорова и не глядит, амежду тем все еще не женат, хотя немало среди бояр найдется таких, которые ажножонками от нетерпения сучат, до того жаждут отдать за него дочек. Не берет,однако, разборчивый басурман! А ну как в ответ на нижайшую просьбу Федорова –не гнать его с насиженных земель, не ущемлять, не ссылать в Казань, а,напротив, принять в опричнину, – вдруг царь поставит условие: отдать Груньку заТемрюковича?

Федоров нахмурился. Эх, кабы только этим отделаться, так вножки милостивцу поклонился бы!

Он был уже в Слободе. Некогда обычная, заброшенная деревушка,теперь, с легкой руки государя, она сделалась обиталищем новой знати. Не домаздесь стояли – дворцы, до того изукрашенные резьбой, что даже у привычных ковсему русских искусство резчиков вызывало восхищение, а уж у иноземцев глаза налоб лезли. А каково ново, чисто все кругом! Небось и в самой Москве нету стольтщательно замощенных улиц, в которых не подгнило еще ни бревнышка. Царскиехоромы, на чужестранный лад, окружены были рвом с перекинутым через негоподъемным мостом. Посредине двора, окруженного земляным валом, возвышаласьпятиглавая церковь с вызолоченными куполами, а хоромы царские были не толькоукрашены самой что ни на есть наизатейливейшей резьбой, но и размалеваныразными красками. На задах раскинулся недавно разбитый сад, производивший впечатлениепосаженного давным-давно: деревья сюда привозили уже на возрасте, несаженцы-малютки.

Впрочем, и резьба, и разноцветные, яркие стены, изастекленные – в то время это было большим дивом! – окна дворца ненадолгозадержали взгляды Федорова. Он так и шнырял глазами, отыскивая тюрьмы дапыточные. По слухам, в подвалах дворца им стало тесно, начали на земле строитьзастенки. Не увидав ничего подобного близ дворца, Иван Петрович несколькоприободрился. Он, впрочем, не сомневался в глубине души, что страсти, ходившиевокруг Александровой слободы, по исконной русской привычке преувеличены, самоемалое, в двадцатеро. «У страха глаза велики», – уговаривал он себя, а все жеозноб против воли пробегал по коже.

И не зря, как выяснилось.

После долгого, мучительного ожидания в сенях (не в приемнойпалате даже, а в сенях заставили ждать, точно вовсе уж бедного родом!), где нанего бросали пренебрежительные взгляды эти новые выскочки, Федорова ввели водворец. Но государь принял его опять же не в назначенных для сего покоях, а вподвале… в подвале, где на виске трепыхался человек с ободранной спиной,которую невозмутимый Малюта Скуратов, одетый почему-то в черную рясу, легонько,почти ласково трогал сухим веничком, все листики на котором тлели огнем. Отэтих прикосновений пытаемый выл отрывочным, сорванным воем и рвался так, что,чудилось, слышно было, как трещат его мышцы и кости вырываются из суставов.

Федорова замутило от запаха паленого мяса, он шатнулся.Опричник, приведший его в подвал, подхватил под локоток железными пальцами,нагло заглянул в лицо:

– Не по нраву, болярин? А почто?

– Давай его сюда, – послышался угрюмый голос, и Федоров приэтих словах едва не оскандалился постыдно, но тотчас выяснилось, что «сюда»означало приглашение вовсе не на виску или на скамью с растяжками, а всего лишьна широкую, ковром крытую лавку, на которой уже сидел не кто-нибудь, а сам царьИван Васильевич.

Федоров, хоть и не собирался доходить до последнегоунижения, забыл свои тщеславные намерения и рухнул-таки в ноги государю,ткнулся лбом в прохладный пол.

– Да ладно, Иван Петрович, лоб не занози. Сядь лучше сомной, – почти дружелюбно похлопал ладонью по лавке государь, и Федоров,скрепившись, вполз на нее и попытался принять достойный вид, хотя дрожь непереставала его колотить.

Не то чтобы он так устрашился кровушки и стонов – в тевремена страдания человеческие были вполне обыкновенным делом, для их зрения необязательно было спускаться в застенки – достаточно было прийти на папертьлюбого храма, где калеки и хворые наперебой выставляли свои язвы, струпья игнойные раны. Суть в том, что Федоров немедленно примерил на себя все этиужасти, оттого и сомлел духовно.

Впрочем, сам царь, признаться честно, тоже выгляделневажнецки. Глаза у него покраснели, щеки ввалились. То ли хворал, то ли былчем-то озабочен до последней степени – до той самой, когда не пьется, не естсяи не спится из-за какой-то одной горькой думы. Он, подобно Малюте, был облаченв монашескую рясу, из-под который виднелся шелковый, шитый золотом и серебромкафтан; на бритой большелобой голове – скуфейка.[66]

– Знаешь, это кто? – спросил Иван Васильевич, острымподбородком указывая на бьющегося страдальца.