Этот низкорослый, словно бы пригнутый к земле, косоглазыймальчишка, знала стража, нарочно ловил по окрестным болотам жаб и носил их кцареву лекарю Бомелию. Поскольку уходил он несколько менее угрюмым, чемявлялся, а порою на его чумазой рожице мелькало даже подобие улыбки, можно былопонять, что промысел его довольно выгоден. Поначалу ушлые ребятки из числабоярских сынов, выбившихся в опричники, пару раз подступали к нему с нехорошиминамерениями потрясти прорехи – авось выкатится какая-никакая нужная в хозяйстведенежка! – однако парнишка начинал так орать и визжать, путая русские слова счеремисскими, то и дело поминая дохтура Елисея, что самые смелые ребяткишарахались и уходили подобру-поздорову. Дохтура Елисея боялись, и с егоприслужником связываться постепенно перестали.

Никто лекаря за руку не ловил, конечно, однако последнеевремя пополз по Москве слушок, будто сей поганый иноземец окончательносхлестнулся с чертом, вовсе запродал ему свою черную душу и подрядилсяизготовлять такие зелья для упрямых, недоброжелательных к царю бояр, от коихони помирали не вот тебе прямо на глазах, словно обухом ударенные, или не когдаБог приберет, а точно по Бомелиеву расчету. Скажем, захочет злокозненныйЕлисей, чтобы Шуйский или какой-нибудь Тютев откинули копыта поутру ввоскресенье, – так тому и быть. И, что самое страшное, никто не знал, кому икогда подсыплет Бомелий своего ядовитого порошка или подольет смертоносногозелья. Не станешь же на царском пиру сидеть, стиснув зубы и губы сжав.Непременно хоть глоточек хлебнешь, ну а потом узнаешь, что в том глоточке былатвоя смерть.

Раньше, в добрые старые времена, бояре тягались из-заприношений с царского стола. Не получить такого приношения считалось великимбесчестием! А теперь, опалившись на боярство, государь посылал подарки от себятолько обреченным. Как принесут в твой дом хитроглазые опричники поросенка скашей или гуся с яблоками, как скажут: вот вам с царского, мол, стола! – таксразу и зови Турунтай-Пронский или Казарин-Дубровский попа, исповедуйся вгрехах и ложись под образа, закатив глаза, да не один, а вместе со всемсемейством. И духовную писать, и богачество оставлять некому, кромегосударя-надёжи, который и сам все к рукам приберет, обойдется и безо всякойдуховной.

А яды свои дохтур Елисей как раз и варит из жаб, которыхносит к нему косоглазый мальчишка-черемис. Сперва сушит их на веревках, ну какбабы грибы на зиму сушат, а потом – в котел! И морит он тех жаб бессчетно,чтобы травить честное боярство без ошибки и без жалости.

Все эти слухи не могли не долетать до ушей Бомелия, и оннемало им смеялся. Если слушать этих болтунов, бояре на Москве уж вовсеперестали помирать своей смертью, всех дохтур Елисей перетравил, словно делатьему больше нечего. Так он и будет расходовать свое самое верное, самое лучшее ибезболезненное зелье на всех подряд. Небось никаких жаб не хватит!

Нет, что касается жабьего яду, это была чистая правда.Только ни сушить, ни варить их для сего дела не приходилось.

Журавль или аист, который бродит по болоту или заилившейсяречушке в поисках жаб, высоко подбрасывает их в воздух и ловит, разинув клюв,так, чтобы они прямиком попадали ему в горло, а оттуда в желудок. Боже упасистиснуть жабью голову клювом! Упадет птица мертвая, словно подавилась. На самомже деле она не подавилась, а отравилась смертельным жабьим ядом.

Человек не птица, жабу ему в горло не запихнешь. В АнглииБомелий с наслаждением отведывал устриц, а во Франции, ходят слухи, люди ивпрямь лягушек жрут, но русского человека этой погани в рот взять не заставишь.Да и ни к чему оно. Смерть, полагал Бомелий, должна быть сладкой на вкус иприятной на вид. Одно дело казнь публичная, и совсем другое – казнь тайная.

Многочисленные жертвы великой отравительницы ЕкатериныМедичи и ее не менее великих родственников Борджиа являли собой длявнимательного врачебного ока типичную картину отравления мышьяком, ибо умиралив судорогах и рвоте, имея отвратительный вид. И даже неверный супруг, которомуразъяренная жена плеснет щей, сваренных с добавлением жестокой цикуты, весьпозеленеет перед смертью, и в глазах у него будет зелено, так что всякийпоймет: отравили мужика! А немногочисленные (воистину так!) жертвы Бомелияникогда не догадались бы о том, что умирают насильственной смертью, если бы недурная слава, которая шла по пятам за дохтуром Елисеем, как первым пособникомцаря Ивана Васильевича. Слава эта была столь громка, что он с грустной улыбкойвспоминал те времена, когда считал за честь уходить от смотроков-заугольниковУмного-Колычева. Теперь доктор шагу не делал по Москве без охраны, зная, скольмногие руки чешутся ткнуть ему ножичек под ребро или опустить кистень на егоголову. У охраны, надо полагать, тоже чесались… Однако боялись гнева царя,который за своего архиятера не побрезговал бы самолично шкуру спустить свиноватого, а также с его родни и семейства – и со всех живьем. А потомуБомелий мог чувствовать себя в относительной безопасности. И, уж конечно, не онсам отвозил царский принос обреченным. Среди этого приноса непременно былафляга с фряжским вином – чудесным, ароматным и сладким. В эту флягу ивыдавливал дохтур Елисей отраву, взяв жабу за голову своими сильными пальцами ипо каплям выжимая из ее заушин ядовитую белесо-зеленоватую жидкость. Конечно,не всякая жаба для сего годилась, а только одного особенного вида. Одной жабыобычно было мало – ну что же, запас квакающих отравительниц, устроенных нажительство в коробах, обмазанных глиной и устланных сырой травой, был у докторавесьма солидным (на зиму они переселялись в особые чаны с тинистой водою, где изасыпали, как положено у них, и находились под неусыпным наблюдением доктораили его доверенной прислуги). Потом вино взбалтывалось, запечатывалось,отправлялось по назначению – и оставалось только ждать, когда пронесется поМоскве весть о внезапной и тяжкой болезни того или иного боярина.

Если человек был крепок здоровьем, он мог промучиться деньили даже дольше. Болезненный отдавал Богу душу спустя час, а то и раньше.

Увы, молва преувеличивала умение Бомелия. Не мог он, не могс точностью до дня и часа вычислить время гибели той или иной жертвы. Лишьприблизительно, и то если удавалось узнать, страдал ли когда-нибудь обреченныйсердечными болями. Потому что жабий яд поражал прежде всего сердце. Не зря врусском языке одна из самых тяжелых сердечных хворей, когда неодолимая тяжестьналегает на грудь и острая боль рвет всю левую сторону тела, так и зовется –грудная жаба! Только мало кто догадывается об истоках этого названия…

Все неудобство жабьего яду состояло в том, что он не могдолго храниться. Поэтому, отправляясь с царем в Александрову слободу, архиятервсегда имел при себе запас жаб в переносном коробке, однако лишь зимой: летом вокруге было довольно прудов и болот. К тому же в Александровой слободенадобности в яде не случалось. Там людей обыкновенно подводили к смерти другимиспособами.