Федоров истово замотал головой, даже не всматриваясь толкомв одурелое от боли, покрытое кровавым потом лицо с закаченными глазами.Впрочем, сейчас он и отца родного не узнал бы, и от дочери отрекся б, немешкая!

– Эй, Савка! – крикнул царь. – А сего бояринаФедорова-Челяднина ты там видал?

Названный боярин обомлел. Было такое ощущение, что с лицакожа сходит клочьями. Словно в него плеснули сперва кипятком, а потом ледянойводой.

Пытаемый приотворил мутные, налитые кровью глаза, но никакне мог свести их к Федорову: взгляд бестолково плыл. Ощутив наконец на себе ихкровавое прикосновение, Федоров вновь едва не оскандалился от ужаса. А ну какэто отдаленное подобие человека ляпнет сейчас: да, мол? А сам даже и не видиттолком ничего и никого. И Федоров даже представить не может, о чем речь, где онякобы был.

Опять измена? Опять письма польские? Опять Курбскийчудесит?!

– Не был! Не был я нигде! – вскричал диким голосом,вскакивая и крестясь дрожащей рукою. – Не знаю ничего! Батюшка, государь,помилосердствуй!

Его заячий вопль пробудил, чудилось, в страдальце подобиесознания: с губ сорвалось невнятное:

– Не-е… – и лопнуло кровавым пузырем. А потом изо рта еговдруг хлынула кровь, человек страшно содрогнулся, хотя Скуратов стоял, нетрогая его, – и обвис на веревках так тяжело, что с одного взгляда можно былоопределить: это висит труп.

Малюта Скуратов отбросил свой горючий веничек и деловитообмахнулся короткопалой красной лапищей, творя крест.

– Савка-то Гаврилов никак побывшился?[67] – спросилнесколько недоверчиво, словно и не имел к сему событию самого прямогокасательства. – Царство небесное, а?

– Царство небесное, – согласился государь.

Малюта гаркнул что-то неразборчивое своей луженой глоткою.Пришли двое каких-то молчаливых, с сонными, обвыкшимися ко всему лицами, снялипокойника с виски, уволокли невесть куда, а пол посыпали песочком. Малютаподошел к стоящей в углу огромной бочке, откуда шибало квасом, и, зачерпываяковшом, долго, шумно пил, отдуваясь, как в бане. И то сказать – было от чеговзопреть, работенка не из легких!

– Ну, теперь кого? – спросил, приободрясь. – Данилу или когодругого из Разбойниковых?

– Да ты что, сдурел? – сдвинул брови государь. – Их-то зачто? Люди государю своему добра желали, могли бы сидеть сиднем да молчать,втихомолку хихикая, а они доложились, письмо вон подкинули…

– То-то и есть, что подкинули, – кивнул рыжей головищейСкуратов. – Письмо-то подметное было! Небось так и думали, что все обойдется,что невдогад тебе будет, батюшка Иван Васильевич, кто прописал.

– Невдогад! – хмыкнул царь. – А чего тут невдогадного, колиникто, кроме Самойлы-истопника, того письма мне подкинуть не мог? Пришел Самойла– письма не было, ушел – я гляжу, оно валяется. Конечно, с ним ты крутенькообошелся, Малюта! – В голосе Ивана Васильевича звучал укор.

– Крутенько! – фыркнул тот, нимало не смутившись попреком. –Разве я по своему хотению? Все неволею! Самойла же молчал, словно языкпроглотил, лишь бы своих не выдать. Ну, вот и пришлось.

– Словно язык проглотил… – задумчиво повторил государь. –Да, с безъязыкими неспособно беседы беседовать, тут ты прав.

Боярин Федоров сидел недвижно, обливаясь потом под тяжелыми парчовымиодеждами да под своими соболями. Выехал к государю на поклон в самом парадном,как водится, «золотом» платье, а весу в нем чуть ли не пуд. Исподнее небось ужехоть выжми.

Конечно, в подвале жарко, но пот его пробивал не от тяжестиодежды, не от духоты, а от ужаса. Самое страшное, что он ничего, ни словечка непонимал из разговора царя со своим любимым пыточником. Какие Разбойниковы? Чтоони сделали? Какое касательство к сему имеет он, Иван ПетровичФедоров-Челяднин?

Голова была набита страхом, словно подушка – курячьим пухом.Изредка промелькивала мысль: «Зачем я сюда приперся? Сидел бы дома! Права былабаба, первый раз в жизни права!» И сызнова наваливался душный страх.

– Ты, Малюта, теперь иди. Нам потолковать надобно с гостем.Ты чего приехал-то, Иван Петрович? – буднично спросил государь, поворачивая кбоярину заострившийся нос, и опять Федоров краешком сознания подумал, чтогрызет царя какая-то неведомая мука.

«А может, хворь? Может, помрет, окаянный?!»

Но сейчас ближе к смерти из них двоих был все-таки именноФедоров, и потому он вновь кувыркнулся в государевы ножки и, сбиваясь, затянулзагодя приготовленные, но теперь совершенно рассыпавшиеся речи о том, что бояре– соль державы, славный дед Ивана Васильевича их честью дорожил, знал, когокарать, кого миловать, и ежели у некоторых измена в крови, то вот его,Федорова-Челяднина, опаловать совершенно не за что, а, напротив, его надобновзять в опричнину и осыпать милостями, как верного союзника.

Царь сидел задумчивый, изредка кивая невпопад, и поэтомуФедорову было никак не понять, слушает его государь или думает какую-то своютягостную думу.

– Милостями? – вдруг перебил его Иван Васильевич. – Ну атебя-то за что – милостями? Не за то ли, что ты против дядьев моих, Глинских,злоумышлял и тетку мою, покойницу, ведьмой честил? Забыл? Ну так я помню. Я всепомню, знаешь ли! Твоя родня Аграфена Челяднина была мамкой моей икнягине-матери первая опора, а ты с Курбским, тварью непотребною, обсуждал,каков я есть плохой государь. Было?

– Не было! – яростно отперся Федоров. – Клевета! Врагиоговорили!

– Случается, конечно, – почти миролюбиво кивнул ИванВасильевич. – Случается, что оговаривают…

И он опять надолго замолк, сосредоточенно глядя в пол. Да иФедоров молчал, как воды в рот набрав, нутром чуя, что сейчас решается егосудьба.

– Ну, хорошо, – сказал наконец государь, – будь по-твоему.Приму тебя к себе на службу, а там уж поглядим, карать тебя или миловать.Коемуждо воздастся по делам его! Но только сперва дам я тебе испытание.Согласен?

Федоров едва не спросил, какое испытание, потом сообразил:торговаться тут вряд ли уместно, и истово закивал – согласен, мол, что завопрос?

– Испытание совсем даже простое и, можно сказать, приятное,– заговорил царь, и голос его при это зазвенел, будто от боли. – Ты, ИванПетрович, баб любишь ли?