– Не бес, гляжу, то был, а бесица, – прищурился отец, иДанила покрепче стиснул на шее разошедшиеся концы рубашечного ворота, межкоторых явственно сквозил сине-багровый кровоподтек. Было – она, сидя верхом,вдруг нагнулась и впилась в его горло, словно хотела перегрызть и напитьсясвежей кровушки. А Данила только выл от удовольствия и подбрасывал ее на своихбедрах в бешеной скачке…

– Тьфу, – не сердито, скорее, озорно сказал отец, отводямолодо вспыхнувшие глаза. Чего греха таить, тятенька и по сю пору терпел иногдаот матушки скалкою по затылку, поскольку не растерял с годами прежнюю страстьзадирать подол первой же согласной на то молодке. – Тьфу, охальник, потаскун!Глаза б мои на тебя не глядели. Ладно, иди, отоспись, да не попадись в такомнепотребном виде матери – поедом заест! Оставь коня, я сам расседлаю.

Бросив признательный взгляд отцу, Данила на подгибающихсяногах обошел дом и вошел в холодные сени. Заложил засовы с обеих дверей –уличных и ведущих в избу,[63] потащил с себя армяк, надетый в дорогу, да такзацепил ожог, что скрипнул зубами. Надо бы поглядеть, чем она там его пометила.

Спустил с плеча пропотевшую рубаху, скосился. Да ну, большеразговоров. Вспухшее, покрасневшее полукружье – под вид перстня. Перстнем иклеймила – чем же еще? Диво, как сама себе пальчики не спалила, то-топостанывала… Данила ласково улыбнулся, не чувствуя ни обиды, ни боли – толькосладость воспоминаний. Продолжал разглядывать ожог. Посредине раскаленновыдавился какой-то знак, напоминающий букву «живете».[64] Данила силился егоразглядеть, пока не закружилась голова. Потом плюнул на это дело и рухнул наворох пыльных мешков из-под зерна.

Блаженство, Господи… Смежил веки – и в следующее мгновениеуже спал как убитый. Крепко спал, почти без сновидений, только изредка, когдабередил, неловко повернувшись, плечо, вспыхивала в темных провалах снаогненно-горячая буква «живете», отчего-то похожая на двухголовую птицу, игонялась за Данилою, норовя снова и снова ужалить, да не в плечо, а в самоесердце.

* * *

Едва-едва оклемался под вечер… Уж неведомо, что там наказалотец матери, но она только два раза окликнула шепотком под дверью:

– Данилушка! Живой ли? Я тебе кислого молочка принесла… – абольше не приставала. Конечно, жизнь научила ее терпеть мужнины загулы, ну асыну, понятно, какая еще судьба, как не по отцовой дорожке пойти!

Когда Данила, вылив на голову пару-тройку ведер ледяной водыи переодевшись, снова почувствовал себя человеком и наворачивал третью мискупростокваши с хлебом, пришел Мишка, сосед, дружок детских лет и тоже истопниковсын, и значительно мигнул Даниле: выйди, мол.

– Сейчас в Кремле был, – сказал шепотком уже на дворе. –Твоего отца видал. Пересказать велел: твоя лапушка тебя ищет. Ждать будет, какк вечерне отзвонят, на прежнем месте.

Данила тоскливо завел глаза. Дуняшка начнет спрашивать,ездил ли он в Александрову слободу, а что ей сказать? Разве что тятенькинымисловами отговориться: с коня-де упал? Прислушался к себе: раньше при упоминанииДуни разливалось в душе мягкое, ровное тепло. Теперь же – ничего, пусто ихолодно. Недавнее желание жениться на ней казалось детской блажью. «Вот на тойя бы женился, – подумал с восторгом, перемешанным почему-то с ужасом. – Натой…»

И тотчас запутался в мыслях о том, каково бы это было –жениться на черкешенке, черноокой, чернокосой, с тонким станом. Ночи… все ночибыли бы их! Ну а днем? Он попытался представить себе ее в повойнике, всарафане, перехваченном под грудью, а то и в посконной рубахе рано поутру,босоногую, сидящую под коровою и дергающую за тугие сосцы, согнутую надгрядкою, с натугой ворочающую ухватом горшки в печи… Нет, не представлялось.Может быть, оттого, что не видал ее лица? «А вдруг она уродина какая, оттого илюбит кромешную тьму? Дуня-то хоть пригожая. Да и не отдаст Темрюкович, пустьона уже и без надобности ему. Еще калым запросит непомерный. Нет, не отдаст… ажениться всяко пора. Ладно, схожу к Дуне, коли зовет. Скажу, не ездил никуда,оттого что конь обезножел, а когда поеду, неведомо!»

Ему пришлось ждать довольно долго на задворках Истопничейпалаты, где, по счастью, было довольно безлюдно, а Дуня все не шла. Наконец-топрибежала, и у Данилы против воли дрогнуло сердце при виде ее зареванноголичика.

Набежала, уткнулась в плечо, затряслась, и рубашка вмигпромокла от ее слез. Он резко отстранился – плечо было то самое, клейменое,притихший ожог от соленой слезинки снова запылал огнем.

– Знаю, не ездил ты в слободу, – едва выговорила сквозьслезы Дуня. – Тятенька твой сказывал: обезножел конь.

Данила только и мог, что головой покачать. Ох, и тятенька унего – золотой подарок!

– Оно и хорошо, потому что царица нынче смилостивилась.Сказала, чтобы ты снова на смотрины пришел, наверное, даст-таки согласие.

Вот те на… Данила даже покачнулся.

– Ты что ж, не рад? – подозрительно поглядела на него Дуняраспухшими глазами.

Что ответить?!

– А ты сама-то рада? – выкрутился Данила. – Гляди, лица натебе от слез нет. Или от счастья обревелась?

– Обревешься тут, – всхлипнула Дуня. – Она нынче словно сцепи сорвалась. С утра плеточкой сенных девушек охаживает нещадно, даже когда вмыльню пошла, плетку с собой взяла. Огрела меня раз и другой, а потом говорит:так и быть, веди своего жениха на новые смотрины, только знай, что ни ты, ни онникуда от меня теперь не денетесь, и чтоб ты это помнила, поставлю тебе клеймо!Сняла с пальца перстень печатный, велела девке ближней – есть у нее такаяЛушка, псица псицей, по царицыну приказу кому хошь горло переест! – на огне егораскалить, да как начала меня тем перстнем жалить! И в плечи, и в груди, и вруки. Я криком зашлась, а она хохочет! И к лицу лезла, на щеку печатьпоставить, да я уплакала не уродовать. Насилу живая ушла, а ты говоришь – счего-де обревелась…

– Покажи, – прохрипел Данила.

Дуня поспешно засучила пышный рукавчик. Пониже локтя, свнутренней стороны, где под нежной кожею шли тонкие голубые жилки, краснелопятно ожога. Кожа блестела от подсолнечного масла, которым Дуня пыталась унятьболь, но все равно – отчетливо были видны очертания буквы «живете», похожей надвухголовую птицу, и полукруглая кайма – края перстня.

Данила не то сглотнул громко, не то простонал – Дуня непоняла. Она утерла слезы, поглядела на жениха – да так и ахнула: он стоялбелым-белый, глядел остановившимися глазами.