этот северный мир» и заменил интуицию понятием. Но Гете не мог быть просто поэтом. Бог дал ему интеллект мыслителя. Возможно, Германия и потеряла, ибо родине было важнее чувство, но человечество приобрело – поэзия все же непереводима, а мысль – общее достояние.

Вот, кстати, один любопытный штрих. Когда Наполеон беседовал с Гете, он не проявил интереса к року, который волновал собеседника. «Рок, – сказал Бонапарт, – это политика». Всякий стратегический взгляд чужд поэтической предпосылке. И он естественно игнорирует ту малозначимую деталь, что понятие рока дышит поэзией.

Женщина-радиодиктор для зрячего что любая женщина для слепого.

Старость. Пришло благополучие. В каждой комнате у него по телефонному аппарату, и ни один из них не звонит.

Пусть Чернышевский печатал «Что делать?», сидя в крепости, в дни Александра Второго – все ж либеральная эпоха! Но и Вильгельм Кюхельбекер, сидя в Свеаборгской темнице, даже при Николае Палкине напечатал мистерию «Ижорский», хотя, разумеется, под псевдонимом. Синявскому такое не снилось!

– Подозрительный все же народ эфиопы. Вот у Пушкина дядя – Павел Исаакович.

– А я ехала в метро до Театральной. На Тверской входит негр. Я посмотрела, голову на отсеченье – еврей!

«Ум ищет божества, а сердце не находит». Именно так, а не наоборот! Уже в восемнадцать лет Пушкин понял то, чего не понять другим даже и на исходе жизни.

Годы обостряют пороки и заметно притупляют достоинства.

– Я вам сознаюсь как поэт: глаза поседели от испытаний.

Убийц царя клеймят справедливо. Но Витте, пользующийся сейчас благосклонностью либеральных умов, внушал Лопухину, чтобы тот склонил через своих провокаторов террористов к цареубийству. Тогда Николая сменил бы на троне Михаил, находившийся под влиянием Витте. (Об этом пишет Борис Николаевский в своей заслужившей признание книге.) В политике не спасут вас от варварства ни образованность, ни прогрессивность.

Покойный Каверин любил напомнить, что пользовался вниманием дам. «Ну, Ходасевич, – рассказывал он, – был человек довольно потешный. Берберова сидит у меня, а он ждет ее, мерзнет в саду на скамейке».

Гоголевскую фразу о половом, который был так вертляв, что его лица нельзя было и разглядеть, Мейерхольд (по свидетельству Александра Гладкова) считал впечатляющим примером выразительных возможностей реализма.

Бедный Мейерхольд! Он и в творчестве должен был искать себе покровителей, и в жизни – дружил с партийными боссами, всегда сторонился оппозиционеров. Гладков пишет об этом с глубокой симпатией, подчеркивая его чистоту и неизменную благонамеренность, «оберегает репутацию», замаранную клеветниками.

Но ничего не помогло. Ни Гоголь в искусстве, ни начальники – в жизни. И творчество его было отвергнуто, и жизнь была у него отнята.

Гладкова я знал совсем неплохо. Помню и первую его жену – ермоловку Тормохову, и вторую – товстоноговку Эмму Попову. Он странным образом сочетал в себе доброжелательность, простодушие и сумасшедшую обидчивость. Видимо, вперехлеб настрадался. Как литератор мог сделать больше, его сломали достаточно быстро, перешибли ему становой хребет.

Девушка тяжелая, как шапка Мономаха.

Телеопрос москвичей – «Кто такие Минин и Пожарский?» Не знает никто.

Большие писатели к концу жизни становятся безразличны к режимам, если они им обеспечивают необходимое благополучие и относительную возможность творчества. И Горький, после всех колебаний, принял приглашение Сталина, отправился в золотую клетку, Генрих Манн поехал к Пику и Ульбрихту.

Знакомясь с новой работой авангардиста, я – зритель, я – слушатель, я – читатель, кто угодно, но не соучастник. Худо дело.

Источники не должны вас связывать – Шекспир опирался на хроники Голиншеда, что не мешало его свободе.

О главном православном отечества Владимире Вольфовиче Жириновском точнее всех сказал Достоевский: «За невозможностью стать русским стал славянофилом».

9 мая 1995 г. Все забыты и все забыто.

Воспоминания ветерана: я пришел мальцом, стал орденоносцем, стал беззаветно преданным.

Еще о политическом театре.

Шнайдер называл анархистов инсталляторами за то, что для них в низвержении социальных институтов была своя притягательная эстетика. Такие же инсталляторы и постмодернисты: для них разрушение – факт искусства ничуть не меньший, чем созидание. Можно поэтому и анархизм назвать политическим постмодерном.

На каждого матроса Железняка найдется своя утонченная Люба Альтшуль, верящая, что с нею караул не устанет.

Ни тебе динариев, ни ефимков, ни талеров… Так вздыхал господин изрядного вежества.

Непоследовательность в крови человечества, но для титанов она почти обязательна. В своей «Исповеди» Толстой высмеивал «сумасшедшую уверенность» писателей в своем праве учить людей и отрекался от нее. Но – каждодневно учил человечество.

В той же «Исповеди» он укоряет себя в писательстве, ибо оно средство получить «рукоплескания и громадные деньги за ничтожный труд». Неужто он в самом деле считал «Войну и мир» «ничтожным трудом»? Софья Андреевна утверждала, что тщеславие – главная черта ее мужа. Возможно, что в этом он был с ней согласен и подобным уничижением пытался изжить ненавистный грех? (Впрочем, такое не раз бывало. В Петрарке естественно совмещались его безумное славолюбие и призывы к покорности и смирению.)

Ощущение собственного гения как вины, навязчивое стремление (сходное с idеe fixe) уравнять себя с множеством. И сам же опровергает себя, когда откровенно говорит о своем «живом воображении». В нем-то и состоит все дело. Люди с «живым воображением» не смогут при всем своем желании думать и чувствовать так, как люди, которые его лишены, – они и мыслят и ощущают с утроенной силой и энергией.

Характерно место, где он говорит о нетерпимости православия, о его неспособности к экуменичности. Так оно было, так оно есть.

Жизнь – это маленькие победы и окончательное поражение.

Аксенов с годами стал простодушней. Рассказывает на телевидении, что «стал теперь интеллектуалом. В России писатель и интеллектуал – это разные, разные понятия. Я прочитал Бахтина и Данте». Очень трогательно сообщает, что «Московскую сагу» называют «Войной и миром» двадцатого века».

Во все времена – и в давно прошедшие, и в недавние, и нынче, и завтра – диссиденты – благородные люди. Во всяком случае, в большинстве. Многие отличались умом. Трезвых не было никогда. Всего их незаурядного мужества не хватило им для трезвого взгляда на тех, за кого они шли на муку.

Какая счастливая находка выражение «аз многогрешный». Тут и смирение, и самодовольство, и уверенность, что Господь простит, и убежденность, что если одним грехом будет больше, этот мир не обвалится, не рухнет, как-нибудь перебьется.

Интерлюдия

В этих записях я себе не отказал в простосердечном удовольствии заметить, что в «Пропавшем сюжете» был