я ее провожаю, прослеживаю ее путь домой. Ждет ее кто-нибудь или она одна на свете, пламенной труженице просто не хочется уходить, идти в пустоту ночи и дома? Иной раз сердишься на себя – зачем мне нужна всеядная память, которая ничего не отцеживает?

Набоков расщепляет явление на детали, и чем мельче деталь, тем отчетливей микрокосм явления. Зрение кинематографиста. И этот упрямый антропоморфизм всегда очеловечит предмет. Поэтому их трудно забыть – то вспомнится карандаш-альбинос, то концертное пианино с фалдами. Стоит прочесть, и сразу видишь не пианино, а пианиста.

«Единица – вздор, единица – ноль», – уговаривал себя Маяковский. Причастился к чувству по имени класс и выстрелил. И попал без промаха в это несчастное зеро.

Учительство, сменившее творчество, – судорожная пролонгация жизни.

Иной раз решишь, что вкус и талант с трудом уживаются друг с другом. Первый более тяготеет к норме, второй нарушает ее тем чаще, чем он сильнее и самобытней. Дали однажды даже сказал, что хороший вкус погубил французов.

Учебная реплика на тему «современность осваивает классику»: «Скажу вам как лимитчик лимитчику, в дороге я несколько поиздержался».

Мысль, соскочившая с рельс, мысль, вырвавшаяся из загона, похожая на застоявшегося, неуправляемого рысака, живущая сама по себе, вне направления и без цели – интеллектуальная экзальтация.

В нынешних эстрадных ансамблях есть такое понятие – бек-вокал. То есть певцы, стоящие сзади, подпевающие солисту. Это больше чем термин – это метафора! Солист надрывается, голосит, многомиллионный бек-вокал подпевает. Концерт идет с неизменным успехом.

Универсальные возможности скромности – и подчеркивает одаренность и припрятывает посредственность.

Мир, разумеется, театр, но люди – такие плохие актеры…

Когда Чехов в «Вишневом саде» написал Яшу, он предвосхитил новый исторический тип независимого лакея.

Выношенный совет коллеге: «Люби в этой жизни, а не за столом. Живи за столом, а не этой жизнью».

Какой восхитительный олигофрен – сколько в нем бодрости и оптимизма!

Не предпринимайте чрезмерных усилий, они никогда не оправдаются.

Любимый глагол Владимира Ленина – «расстрелять». Этим глаголом и жег он дотла сердца людей.

Липкин спросил у Мандельштама: «Почему вы рифмуете «обуян – Франсуа», а не «обуян – Антуан»? – «Надя! – закричал Мандельштам. – Ты слышишь? У него совершенно нет слуха!» Слух у Липкина был отменный, но Мандельштам слышал по-своему, другим не дано этого услышать.

Он мечтал, чтобы «прекрасные флорины гуманизма» однажды стали «ходячей монетой». «Ходячей монетой», вполне возможно, когда-нибудь станут эти слова, но «флорины гуманизма» – нет!

Я готов уважать каждого, пока он не докажет, что это глупо.

Грешно творить кумира из человека, смешно творить кумира из массы.

Германии инфляция подарила Гитлера, нам – Жириновского. Не тот калибр. Но потерпите. Еще не вечер.

Уайльда спросили: как прошла премьера? – Спектакль прошел с большим успехом, но публика полностью провалилась.

Сколько драматургов на свете возьмут этот отзыв на вооружение, при этом – абсолютно серьезно.

Как Гитлер мечтал «освободить марксизм от абсурда привязки к демократическому строю»! По всем параметрам марксизм ему подходил за исключением фарисейской одежки. Сталину не хватило последней всеразрешающей беззастенчивости, чтобы от нее отказаться. Верней, не хватило нескольких лет.

На Филиппинах в маленькой церкви молились верующие люди, в подавляющем большинстве женщины, дети и старики. В церковь эту ударила молния, большое число богомольцев погибло. В чем были смысл и суть Божьей кары, смысл и суть сего испытания – этого я не смог постичь. Пути Господни и впрямь неисповедимы!

В дневнике Корнея Чуковского об умершем Вышинском – сочувственный вздох: «Человек явно сгорел на работе». Зачем? Кончается 1954-й! Он, Чуковский, уже проскочил через кровавое кольцо. Тут даже не страх, тут уже действует разрушительная бацилла. Нужно несколько поколений, чтобы изжить советскую одурь, не оплакивать смерть цепного пса. Впрочем, и сорок лет спустя видишь, что запоздавший процесс идеологической дефлорации родины идет с такой натугой и мукой!

Легитимный произвол большинства.

Всякий роман поэта с властью кончается плохо, и в особенности когда он кончается хорошо.

Дар не стареет, просто он с возрастом становится менее разговорчивым.

По сути своей, любая мемория – последнее слово перед судом. «Виновен, но прошу снисхождения».

Нет ничего более разочаровывающего, чем победившая оппозиция. Les institutions perissent par leurs victoires. Победа так связана с агрессией, что полностью искажает цель, во имя которой была достигнута. Вспомнить хоть о трагедии церкви. Розанов объяснял победу религии над философией тем, что «боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни». И вот, победив, одолев, первым делом церковь в лице священноначалия словно утратила эту боль, зато приобрела интересы.

Май—июнь 1940 г. Решается жизнь и смерть belle France. Во французской ставке в Бриаре лишь один телефон и тот бездействует с двенадцати до двух часов дня – телефонистка уходит обедать. Страна, превратившая принятие пищи в священнодействие, вправе надеяться на восхищение, но не на победу.

Жизнь человека обычно проходит в нетерпеливом ожидании, когда он сможет отпустить тормоза и стать наконец самим собой.

«Но, переписанные начисто, Лишась мгновенно волшебства, Бессильно друг за друга прячутся Отяжелевшие слова». И это писал такой шлифовальщик, такой гранильщик слов, как Набоков! Хотел бы я знать, сколько раз перебеливал, переписывал начисто он эти строчки, сколько раз обтачивал эти слова, чтоб на ходу не тяжелея, но так легко и непринужденно они выстраивались в строфу, впархивали в нее, взявшись за руки?

Все уже было. Вот что прочел я: «„Что? Автономная Украина?” – кричал Розанов на девицу, набожно глядевшую ему в рот: – „Вот вам автономия!”, и кукиш взлетел к носу девицы…» И как свободно имперское чувство сочеталось с ненавистью к бюрократии, которая позвоночник империи.

В моей «Коронации» есть реплика, чудом пробившаяся сквозь цензуру: «Кто враг идей, тот – друг людей». Все несчастье, что в начале пути и у большевизма и у нацизма были не одни карьеристы, были люди идеи, черт бы их взял!

«Он двух теток убил, он отца отравил… И присяжные входят с довольным лицом: «Хоть убил, говорят, не виновен ни в чем». Эти присяжные, Бог им судья, и есть цвет русской литературы.

Разница между человеком неверующим и атеистом – весьма существенная. Атеизм настойчив так же, как вера. Да он и сам – вера в неверие. Неверующий и рад бы верить, но чего не дано, того не дано.

Шиллер сетовал, что «греческий дух» Гете был «ввергнут в