И он запел своим могучим баритоном:

       К свету бессмертному,

К сердцу огня,

К пламени вечному

Я поднимаюсь!

Кружится где-то далёко Земля,

Орбиты колесами кружатся,

Вечно бегут вокруг солнца, —

А надо мною лишь небо,

Полное звезд,

Я же воздушная их королева,

Ввысь поднимаюсь, крылья расправив,

Вечно одна между Богом и миром!

Лусио смолк и рассмеялся.

– Эта женщина была странным призраком, – сказал он, – потому что не видела ничего, кроме самой себя «между Богом и миром». Очевидно, она совершенно не знала ничего о многочисленных барьерах, которые человечество воздвигает между собой и своим Создателем. Откуда же, из какой непросвещенной сферы она явилась?

Я смотрел на него с изумлением и нетерпением.

– Вы говорите какие-то нелепости, – сказал я, – и поете какие-то дикие песни о вещах, которые ничего не значат и просто не существуют.

Он улыбнулся, взглянув на луну, которая сияла полным и ярким светом, и ответил:

– Воистину так! Вещи, которые что-то значат и обладают ценностью, всегда связаны с деньгами или аппетитом, Джеффри! Нет ничего яснее! Но мы говорили о любви, и я остаюсь при своем мнении, что любовь должна быть вечной, как и ненависть. Вот вам суть моего религиозного вероучения, если оно у меня есть: существуют две духовные силы, управляющие Вселенной, – любовь и ненависть. Их постоянные столкновения создают общую неразбериху жизни. Они соперничают друг с другом, и только в Судный день станет ясно, кто из них сильнее. Я выступаю на стороне ненависти, ибо в настоящее время ненависть одержала все достойные победы, а любовь так часто подвергалась мученической смерти, что на земле сохранился лишь ее жалкий призрак.

В этот момент в окне гостиной показалась моя жена, и Лусио выбросил сигару.

– Ваш ангел-хранитель зовет нас! – сказал он, глядя на меня со странным выражением жалости, смешанной с пренебрежением. – Пойдемте!

ХХХ

Гроза, которой суждено было разрушить мою жизнь и сжечь меня дотла, разразилась на следующую ночь после странного разговора Лусио с Мэвис Клэр. Ее ничто не предвещало, и все произошло в тот момент, когда я смел считать себя счастливым.

Весь день – последний день, когда я сохранял гордость и самодовольство, – я наслаждался жизнью в полной мере. Сибил казалась более милой и нежной, чем когда-либо прежде. Она направляла все обаяние своей красоты и грации на то, чтобы очаровать и увлечь меня, словно я еще не добился ее и должен был сделать это заново. А может быть, она хотела околдовать и подчинить Лусио? Я никогда об этом даже не думал. В своей жене я видел только чародейку, воплощение самой сладостной и нежной красоты, женщину, само платье которой, казалось, нежно прижималось к ней, словно гордясь правом прикрывать столь изысканные формы. Я видел в ней существо, каждый взгляд которого озарял мир сиянием, а каждая улыбка вызывала восхищение, чей голос, переливавшийся самыми мягкими и ласковыми интонациями, каждым звуком уверял меня в самой глубокой и прочной любви.

Часы летели, как на золотых крыльях, и мы трое – Сибил, я и Лусио – достигли, как я думал, совершенной дружбы и взаимопонимания. Мы провели этот день вместе в отдаленном лесу Уиллоусмира, под великолепным пологом осенних листьев, сквозь которые солнце пускало свои нежные розово-золотые лучи. Мы ужинали на свежем воздухе под открытым небом. Лусио пел для нас старинные баллады и любовные мадригалы, и сама листва, казалось, дрожала от радости при звуках его чарующих мелодий. Ни одно облако не омрачало нашего совершенного покоя и радости.

Мэвис Клэр с нами не было – и я был этому рад. В последнее время ее присутствие всякий раз диссонировало с нашей гармонией. Я восхищался ею, но только по-братски и отчасти покровительственно. Можно сказать, что я даже любил ее, но тем не менее сознавал, насколько ее путь отличается от нашего и ее мысли совсем не такие, как у нас. Я, конечно, винил ее в нашей размолвке. Причиной я считал ее «литературный эгоизм», – я называл это качество так, а следовало бы называть «духом благородной независимости». При этом я никогда не задумывался о собственном раздутом эгоизме, о жалкой гордыне своего финансового положения, то есть о самом мелочном тщеславии, которому только может предаваться человек. Обдумав этот вопрос, я решил, что Мэвис – очаровательная молодая женщина с прекрасными литературными способностями, но удивительно гордая. Гордость делала для нее невозможным общение со многими так называемыми светскими людьми, поскольку она была не способна опуститься до того раболепия и подобострастия, которого ожидали они и которого, конечно, требовал я сам. Я склонялся даже к тому, чтобы причислить ее к обитателям Граб-стрит, однако теплившийся в моей душе остаток чувства справедливости и стыда удерживал меня от такого оскорбления в ее адрес, пусть даже и в мыслях. Однако я был слишком поглощен сознанием своего огромного богатства, чтобы понимать: любой человек, достигший, подобно Мэвис, независимости интеллектуальным трудом, может гордиться этим куда больше, чем все те, кто по праву рождения или благодаря наследству стал обладателем миллионов. Тем не менее литературное положение Мэвис Клэр, хотя сама она мне и нравилась, всегда было для меня своего рода укором, когда я задумывался о своих неудачных попытках завоевать лавры. В общем, я был рад, что она не провела этот день с нами. Разумеется, если бы я обращал внимание на «мелочи, составляющие сумму жизни», я бы вспомнил слова Лусио о том, что он больше не встретит ее на этой земле. Однако я счел их частью поспешной и мелодраматической речи, не имевшей буквального значения.

Итак, мои последние двадцать четыре часа счастья прошли вполне безмятежно. Я чувствовал все возрастающую радость жизни и начинал верить, что будущее готовит мне даже более лучезарные перспективы, чем те, на которые я осмеливался надеяться. Новые черты в поведении Сибил, ее мягкость и нежность по отношению ко мне в сочетании с ее редкой красотой, казалось, предвещали, что недопонимание между нами окажется кратковременным и что ее натура, слишком рано огрубевшая и пропитавшаяся цинизмом в результате «светского» воспитания, смягчится в ближайшем будущем, моя жена обретет ту прекрасную женственность, которая является венцом очарования.

Таким блаженным мечтам я предавался, полулежа под сенью золотой листвы рядом с прекрасной женой и слушая великолепные переливы могучего голоса моего друга Лусио. Между тем солнце заходило, и на землю опускались сумеречные тени. Потом наступила