И в том же духе. Не совсем ужасное стихотворение, но далеконе лучшее из тех, что написано Уильямсом.

Я имел право на подобное мнение, поскольку я многое читал уУильямса. Но несмотря на это, я не мог вспомнить этих строк о Мерилин Монро(даже без фотографии понятно, что речь идет о ней, так как в конце Уильямспишет: «Мои ноги выстукивают мое имя: „Мерилин, ma belle“). Я искал этостихотворение позже и не мог найти, что ни о чем не говорит, конечно.

Стихотворения не похожи на романы или узаконенные мнения,они больше напоминают сорванные ветром листья, и любой объемистый сборник,названный Полным собранием того-то или того-то, не является таковым. Устихотворений есть свойство теряться в каком-нибудь укромном месте, и в этом –часть их очарования и одна из причин того, что они сохраняются. Но…

Откуда-то появился Стивенс с новой порцией виски (к этомумоменту я устроился в кресле с томиком Эзры Паунда в руках). На вкус оно былоничуть не хуже первого. Пока я потягивал его, я увидел, что двое изприсутствующих – Джордж Грегсон и Гарри Стайн (Гарри уже шесть лет как умер вту ночь, когда Эмлин Маккэррон рассказал нам историю о методе дыхания) –покинули комнату через маленькую дверь, не более сорока двух дюймов высотой.Это была дверца, через которую Алиса попала в нору кролика, если там вообщебыла какая-то дверца. Они оставили ее открытой, и вскоре после их необычногоотбытия из библиотеки я услышал стук бильярдных шаров.

Подошел Стивенс и спросил, не хочу ли я еще виски. Счувством сожаления я отказался. Он кивнул: «Очень хорошо, сэр». Его лицосохраняло неизменное выражение, но все же у меня появилось смутное ощущение,что я ему понравился. Смех оторвал меня от книги спустя некоторое время. Кто-тобросил пакетик с химическим порошком в огонь, и пламя стало разноцветным. Яснова подумал о своем детстве, но без тени ностальгического романтизма. Япочувствовал, что необходимо подчеркнуть это, бог знает почему. Я подумал о томвремени, когда я ребенком делал то же самое. Но в этом воспоминании не быломеста для грусти.

Я заметил, что все остальные сдвинули кресла в полукругрядом с камином. Стивенс приготовил дымящееся блюдо превосходных сосисок. ГарриСтайн вернулся через «кроличью» дверь. Грегсон остался в бильярдной комнате,тренируя удар, судя по звукам.

После некоторого колебания, я присоединился к ним. История,которую я услышал, была не слишком занимательная. Ее рассказал Норман Стет. Яне хочу пересказывать эту историю, но для того, чтобы сделать вывод одостоинствах или недостатках, достаточно будет сказать, что речь в ней шла очеловека, который утонул в телефонной будке.

Когда Стет, которого уже тоже нет в живых в настоящиймомент, завершил свое повествование, кто-то сказал: «Вы должны были быприберечь эту историю для рождества, Норман». Раздался смех, смысл которого яконечно же не понял. По крайней мере в тот вечер.

Тогда свой рассказ начал Уотерхауз. Такого Уотерхауза я несмог бы представить себе никогда, сколько бы не пытался. Выпускник Йельскогоуниверситета, член почетного общества Фи-Бета-Капа, седовласый, одетый втройку, глава столь крупной юридической фирмы – и этот самый Уотерхаузрассказывал историю про учительницу, которая застряла в туалете. Туалетрасполагался сзади одной из классных комнат, где она преподавала. Однажды оназастряла в одной из дырок, и так случилось, что в этот день туалет должны былиувезти на выставку «Жизнь, как она есть в Новой Англии» в Бостоне. «Учительницане произнесла ни звука все время, пока туалет загружали на платформу грузовика,она оцепенела от отчаяния и ужаса», -сказал Уотерхауз, и когда дверь туалетараспахнулась на автостраде 128 в Сомервилле, в самый разгар часа пик…»

Впрочем, оставим эту историю и все другие, которые могли быпоследовать за ней. Это не мои истории сегодня вечером. Стивенс досталоткуда-то бутылку бренди, настолько хорошего, что в это трудно было поверить.Иохансен поднял тост, который мог бы произнести любой из нас:

«За сам рассказ, а не за того, кто его рассказывает».

Мы выпили за это.

Чуть позднее собравшиеся стали расходиться. Было не слишкомпоздно, по крайней мере, еще не полночь, но, когда вам шестой десяток, позднонаступает все раньше и раньше. Я увидел Уотерхауза, надевающего пальто спомощью Стивенса, и решил, что мне тоже пора уходить. Мне показалось странным,что Уотерхауз может удалиться, не сказав мне хотя бы одного слова на прощанье(и было похоже, что именно так он и поступит; ведь если бы я возвратился избиблиотеки, где ставил взятую мною книгу на место, сорока секундами позже, онбы уже ушел), хотя это было бы не более странным, чем многое другое что яувидел за этот вечер.

Я вышел из клуба сразу вслед за ним, и Уотерхауз огляделсявокруг, как будто был удивлен, увидев меня, или испуган, как человек,очнувшийся от дремоты. «Поедем в такси вместе?» – спросил он, как будто бы мытолько случайно встретились на этой пустынной, продуваемой ветром улице.«Спасибо», – ответил я. Но слова означали много больше, чем простая благодарностьза предложение поехать в одном такси, и я надеялся, что по моему тону былолегко догадаться об этом. Но он кивнул так, словно я не имел в виду ничегодругого. Машина с зажженным огоньком медленно ехала вдоль улицы – похоже, такимлюдям, как Уотерхауз, везло с такси даже в такие ужасно холодные и снежные ночив Нью-Йорке, когда вы готовы поклясться, что на всем острове Манхетен ненайдется ни одной свободной машины.

В спасительном тепле машины, под размеренные щелчкисчетчика, отмеряющего наш путь, я сказал ему, как мне понравился его рассказ. Яне помнил, чтобы я так сильно и непосредственно смеялся с тех пор, как мнеминуло восемнадцать, и я не льстил ему, это было правдой.

«Да? Как мило с вашей стороны сказать мне об этом». Егоголос был холодно-вежлив. Я упал духом, чувствуя, как зарделись мои щеки. Вовсене всегда обязательно слышать хлопок, чтобы знать, что дверь закрылась.

Когда такси подъехало к тротуару у моего дома, я вновьпоблагодарил его, и на этот раз он проявил чуть больше теплоты. «Хорошо, что выпришли по первому же приглашению, – сказа он. – Приходите еще, если захотите.Не ждите приглашения, мы не любим церемоний в 249Б. Четверги лучше всего подходятдля историй, но клуб открыт каждый вечер».

Я должен буду вступить в его члены?

Вопрос был у меня на кончике языка. Я хотел задать его, мнеказалось необходимо спросить об этом. Я обдумывал его, мысленно произносил (посвоей адвокатской привычке), чтобы услышать, как он звучит, но в этот моментУотерхауз сказал таксисту, чтобы он ехал. Такси тронулось, а я стоял натротуаре, полы моего пальто бились о мои колени, и думал: «Он знал, что ясобираюсь спросить его об этом, он знал это и специально сказал водителю, чтобытот трогал, а я не успел задать вопрос». Затем я сказал себе, что это абсурдили паранойя. И это действительно так. Но в то же время это было правдой. Я могнасмехаться надо всем, но никакая насмешка не может изменить сути того, чтоесть.