Фирма послала меня на шесть недель в Копенгаген, и когда явернулся, то узнал, что Джон Хенрахен – один из постоянных посетителей 249Б –умер от рака. Был произведен сбор средств для его жены, которая оказалась втрудном положении. Меня уговорили заняться подсчетом собранной суммы иоформлением банковского чека. Набралось больше десяти тысяч долларов. Я передалчек Стивенсу и предполагаю, что он отослал его по почте.

Так уж случилось, что Арлин Хенрахен была членомтеатрального общества Эллен, и Эллен рассказала мне через какое-то время, чтоАрлин получила анонимный чек на десять тысяч четыреста долларов. К чекуприложена короткая и загадочная записка: «От друзей вашего мужа Джона». «Развеэто не самая удивительная вещь, которую ты когда-либо слышал в жизни?» –спросила меня Эллен.

«Нет, – сказал я, – но, по-видимому, она входит в первуюдесятку. У нас есть еще клубника, Эллен?»

Прошли годы. Я обнаружил наверху в 249Б множество комнат:кабинет, спальню, где гости иногда оставались на ночь (хотя после того, как яуслышал звук удара или мне показалось, что я услышал, лично я предпочел быостановиться в хорошем отеле), небольшой, но хорошо оборудованныйгимнастический зал и бассейн с сауной.

Кроме того, имелось также длинная узкая комната во всю длинуздания с двумя дорожками для игры в шары.

За эти годы я перечитал романы Эдварда Грей Севиля и открылдля себя совершенно удивительного поэта, равного, может быть, Эзре Паунду иУолласу Стивенсу, по имени Норберт Роузен. Согласно справке в конце одного изтомов его сочинений, он родился в 1924 и был убит в Анзио. Все три тома еголирики были изданы фирмой «Стэдхем и сын» в Нью-Йорке и Бостоне. Помню, что явновь побывал в нью-йоркской публичной библиотеке в один из светлых дней (я неуверен, в каком именно году) и заказал подшивку «Литерари Маркет Плейс» за 20лет. Это было ежегодное издание форматом с «Желтые страницы», одну изкрупнейших газет в городе. Мне кажется, что служащий библиотеке готов былотказать мне. Но я настаивал и тщательно просмотрел каждый том. И еслипредполагалось, что в ЛМП указаны все издатели США, то я не обнаружил там фирму«Стэдхем и сын». Год спустя или, может быть, два я разговаривал с владельцемкнижной антикварной лавки и спросил его об этом издании. Он никогда не слышал онем.

Я подумал о том, чтобы спросить Стивенса, но вспомнил опредупреждении, которое увидел в его глазах, и решил оставить свой вопрос безответа.

И, конечно, на протяжении всех этих лет, было рассказанонемало историй.

Смешных, о потерянной или приобретенной любви, тревожных идаже несколько рассказов о войне, хотя и не таких, о которых думала Эллен,задавая мне вопросы.

Лучше всего я помню истори»ю Джерарда Тоузмена – его рассказоб американском оперативном центре, обстрелянном артиллерией за четыре месяцадо окончания Первой мировой войны, весь личный состав которого погиб, заисключением Тоузмена.

Лесроп Каррутэрс, американский генерал, которого каждыйтогда считал безумным (он был ответственным за, по крайней мере, восемнадцатьтысяч смертей ), стоял у карты линий фронта, когда взорвался снаряд. Онобъяснял очередную безумную операцию на флангах, которая могла бы статьуспешной только с точки зрения производства новых вдов.

Когда пыль рассеялась, Джерард Тоузмен, растерянный иоглушенный, весь в крови, сочившейся из его носа, ушей и уголков глаз, подошелк телу генерала. Оглядев то, что осталось от центра, он посмотрел вниз… изакричал, а потом рассмеялся.

Собственного голоса он не слышал, но его крики и смех привлекливнимание врачей, убедившихся, что кто-то остался жив под этими развалинами.

Каррутэрс не был изувечен взрывом, по крайней мере, каксказал Тоузмен, «не в том виде, в какой солдаты этой затяжной войны привыклипредставлять себе увечье – люди с оторванными руками, без ног, без глаз, слегкими, сморщенными от газа. Нет, – сказал он – ничего этого не было. Матьэтого человека сразу бы опознала его. Но карта… та карта перед которой онстоял, когда разорвался снаряд…

Она каким-то образом впечаталась в его лицо. Тоузмен смотрелна ужасную татуированную маску смерти. На надбровной дуге Лесропа Каррутэрсанаходился каменистый берег Бретани, Рейн, как голубой рубец, струился вниз поего левой щеке. Несколько винодельческих провинций расположились на его подбородке.Сахара обхватила его горло, как петля палача, а на вздутом глазном яблокеотпечаталось слово «Версаль».

Это была наша рождественская история 197… года.

Я вспоминал много других, но для них здесь нет места. Честноговоря, и для истории Тоузмена также… но это была первая «Рождественскаяистория», услышанная мною в 249Б, и я не мог удержаться от того, чтобы ее нерассказать. Наконец, во вторник перед нынешним рождеством, после того, какСтивенс хлопнул в ладоши, призывая нас к вниманию, и спросил, кто осчастливитнас рождественской историей, Эмлин Маккэррон проговорил: «Думаю, что у меняесть кое-что заслуживающее внимания. Лучше рассказать сейчас, чем никогда.Господь закроет мои уста довольно скоро».

За все годы проведенные мной в 249Б, я никогда не слышал,чтобы Маккэррон рассказывал истории. Может быть, именно поэтому я вызвал таксистоль рано и, когда Стивенс разнес пунш шестерым собравшимся, кто отважилсявыбраться из дома в этот холодный и ветреный вечер, почувствовал сильноеволнение. Я не был в одиночестве – те же чувства отражались на лицах остальныхприсутствующих.

Старый и сухой, Маккэррон сидел в центральном кресле укамина, держа пакетик с порошком в своих узловатых руках. Он высыпал его, и мысмотрели на меняющее цвет пламя, пока оно вновь не стало желтым. Стивенс обошелнас, предлагая бренди, и мы отдали ему его рождественский гонорар. В какой-томомент во время этой церемонии я услышал звон монет, переходящий из рук дающегов руки получателя; в другой раз при свете огня я увидел тысячную купюру. Вобоих случаях Стивенс был одинаково почтителен и корректен. Вот уже десять лет,немногим больше или меньше, прошло с тех пор, когда я впервые переступил порог249Б вместе с Джоржем Уотерхаузом, и в то время как многое изменилось в миреснаружи, ничего не менялось здесь внутри. Казалось, что Стивенс не постарел нето, что бы на один месяц а даже ни на один день.

Он удалился в тень, и на мгновение воцарилась абсолютнаятишина. Мы слышали даже, как шипел кипящий сок на дровах в камине. ЭмлинМаккэррон смотрел в огонь, и мы проследили за его взглядом. Языки пламениказались особенно неистовыми в этот вечер.

Я почувствовал себя загипнотизированным огнем. То же самое,как я предполагаю, должен был ощущать и пещерный человек, породивший нас, сидяу костра в то время, как ветер гулял и завывал вокруг его холодной пещеры. Наконец,не отводя глаз от огня, немного наклонившись вперед и соединив руки междуколенями, Маккэррон заговорил.

Мне сейчас почти восемьдесят, что говорит о том, что яродился вместе с веком. Вся моя жизнь была связана со зданием, которое стоитпрямо поперек Мэдисон Сквер Гарден. Это здание, выглядящее как большая сераятюрьма, является в настоящее время больницей, как должно быть известно многимиз вас. Это – больница Гарриет Уайт Мемориал.