к Трем крестам. Пронизанные солнечными зайчиками, изумрудно светящиеся леса. Березовые рощи. Легкий живительный воздух. В голубой дымке — противоположные горы, зеленеющие дали. Белочка, бегущая древесной своей дорожкой по вершинам деревьев. Крутые склоны, уставленные пепельными стволами вековых грабов. В тенистых местах — сырые дорожки, затянутые изумрудным, скользким мошком. Высоты, нависшие над игрушечными улицами игрушечного Карлсбада. Наш с Л. страх высоты и пространства. За время нашего пребывания здесь цвела и уже начала отцветать липа. На бузине закраснели ягоды. Зацвел, обильно цвел и уже осыпался жасмин. Зацвел в горах иван-чай. Знакомым, родным, медовым духом веет от цветущей кой-где на полянках белой кашки. На обратном пути — «на воду». Дома обед и прием у доктора. После обеда неожиданное появление милых Бориса Пиштеллака с женой из Праги. Вечером на бразильском фильме. Плохо и непонятно, хотя заведомо «реалистично»: передовое искусство!

27 июля.

Пятница. Вставал в 5-м часу. По еще сумеречным низинам таится туманная неизвестность утра. А высоко, в уже светлом небе, повис золотистый пузырек ущербного месяца, утверждающий, что все в мире по-прежнему и что новый день давно настал.

После обеда поднялись с Л. на фуникулере к Бенешовой вышке. Оттуда пешком по вьющейся по склонам дорожке спустились к 7-ми часам «на водопой». Шли «по-моему»: часто присаживались. Слышали скрипучие разговоры соек в чаще. Встретили компанию ребятишек в сопровождении овчарки — собирающих чернику. Слушали доносившееся из-под камня тонюсенькое верещание семьи мышат. Внизу на бульваре, где происходит ежедневный «фестивальный ход» чехов, тихо посидели — наблюдали за парочкой воробьев, кормящих птенцов в гнезде, устроенном под карнизом одного из окон 2-го этажа, над самым многолюдным местом. День по-вчерашнему теплый и солнечный. Вечер были дома. Зашла Нина Черкасова, Вербицкая, улетающая завтра в Москву, Ал. Ос. с женой, профессор Шабад.

28 июля.

Суббота. Солнечное утро скоро потускнело. Небо затянулось. Поднялся ветер. (Который уже день опять плохо с головой: муть, побаливает, намеки на головокружение; особенно в первую половину дня, как бывало весной… Что ж, после всего, что было, оно не мудрено.) В 6-м часу вышли с Л. Заглянули в «обходный дом» по поводу обуви для А. Животова: нет ли № 42,5. Оттуда церковь. Прошли в уголок. Сначала — трудность приобщения. Растерянность. Несобранность физическая и душевная. Нестройный, мешающий 4-голосный хор. Батюшка с кадилом у образов. И в наш уголок. Близкий его поклон Л. и мне. Л. со свечкой к Николаю Чудотворцу. <…> Свеча у Н. Ч. клонится, того и гляди упадет: Л. второй раз к ней. Долго все лишено значения. Плоский свет… убогость… Вдруг — ведающий взор Божией Матери рядом, со стены, как там, у Иверской… Появление матушки. Ставит свечки. Уступаем ей уголок. Женщина со свечкой к Серафиму Саровскому. Поставила. Отошла. Падение свечи. Ее неугасший на полу огонек: матушка поднимает, ставит. Постепенно: образа на иконостасе: Христос, Божия Матерь… Всевидящие… Те — как в детстве, те, что в детстве. Дома… Церковь, всегда Дом. Дом, к которому, кажется, утрачены тропы. Постепенно раскрывается, распахивается мглистая глубина храма. Огни лампад теплеют… Хор стройнее, мягче. Возглас священника у врат: «Мир всем!» — и торжественность скромная совершаемого. На середине — столик. Серебро чаши. Пять хлебов; три огонька свечек над ними; «…хлебы, пшеница, вино и елей…» — благословение заботы человеческой, земной!.. Трепетное тепло, мгновение нерушимой огражденности души, как бывало в детстве… Церковь — Дом. Всегда научающий, напоминающий: «Ты можешь быть Дома везде, всегда».

Сумерки. Ярче огоньки лампад, свечек, отсветы их на ризах образов. Великая ектенья: «…Себя и друг друга Христу, Богу предадим!»

На улице густеют сумерки. Клубятся тучи в горах. Отдаленный гром. Накрапывает. Все темней и темней. Молнии. Близкий удар, ливень. В колоннаде, у мельничного источника, толпится, застигнутая, вся русская «колония». Расходимся с Л. по своим источникам, потом вместе, тихонько, под дождиком, пешком домой. Вечером Л. на «Фиделио» [Бетховена]. Я — домой. Столкновение с наглядностью своего невежества… шок. Еще бы: падение с «высот» последних «достижений»!.. Опять, опять и опять: не цени себя оценкой окружающего!!! Ни «хорошей», ни «плохой». Это лишает тебя Правды, чувства: и своей малости, и своей неповторимости. В «успехе», помни, сесть завтра». В «неудаче»: «Как могу!»

10.45 вечера звонил Пономарев из Ленинграда.

29 июля.

Воскресенье. …Вышел на балкон. Ласточки в вышине. Тихое их щебетание. По пути «на воду» встретившийся В.Н. Орлов передает приглашение на торжественный обед с Запотоцким (закрытие Фестиваля). Вот еще не хватало… После завтрака появление Марты. Уговоры ее, чтоб мы непременно пришли. Зашли к Нине Черкасовой. Она на балконе. (О смерти под ракитой; о данном человеку Прошлом, но отнятом Будущем.) 4 часа — машина. Кофе, коньяк с Капецким в «Пупе». В 6 часов домой. Дома поиски выхода: как отказаться от поездки в Прагу, на которую опрометчиво дали согласие Капецкому. Волнение. Повышенное давление. Решаем послать телеграмму с отказом. Вечером на концерт «артистов Большого театра». Неожиданное очарование семьей Батуриных.

30 июля.

Понедельник. Утром — авария на «субаквальной ванне». К хирургу: укладывает в постель с примочками. Лежу, читаю «Сестры» А. Толстого. Яркие квадраты солнца на занавесках движутся к вечеру. Через открытую балконную дверь виднеется лес, горы в закатной тишине. Голоса, даже звуки машин на дорогах кажутся зовущими: грустно лежать…

31 июля.

Вторник. Лежу. Читаю. Слушаю шум ветра, смотрю на плывущие облака… В овальном зеркале белого Л. туалета отражен солнечный «натюрморт»: в ослепительных точках света графин с водой, две розы в стакане. Еду приносят. Приходит — уходит Л. Посещают доктора: лечащий, главный, хирург. Последний осторожно меня «оперирует» [перевязывает]. Забежала, принесла три розы Маричка (медсестра). В сумерках навестил Шнейдерман (дирижер, товарищ по Консерватории). Вечером заходила уезжающая завтра Плисецкая, принесла свою фотографию, был профессор Шабад, Нина Черкасова.

1 августа.

Среда. «Ранение» мое — лучше. Встал. Спустился в столовую. Радостно быть здоровым. От Марички еще розочки между дверьми. Внизу — отъезжающая Плисецкая. За завтраком беседа с ней. Но у Л. потемневшие глаза: видимо, неизбывна затаенная ее боль моих так называемых «свободных граней», очень грустно это… После обеда лежу с книгой. Л. и Нина тут же уютно воркуют: о тряпках, туфлях, о том о сем. Так до самого ужина. Л. ушла «на воду», Нина — к себе. Я — часок на балконе. Тишина, вечерняя благодать гор; медленно уплывающее, слабо озаренное облако; невесомость; прохлада; легкость; в душе и в теле — равновесие… Необъяснимое чувство общения с Миром… Прекрасным Божиим Миром… Вечером Л.