враждебности, в то время как остальные не получили от этой слепой войны ничего, кроме ожесточённых душ и притуплённых умов.

Она вновь подумала об Ире и осознала, что все эти годы могла и хотела любить её, а вместо этого тратила силы, нервы, талант и полученные знания — да всю жизнь свою тратила — на одно лишь притворство, которого Ира не заслужила. Лишь взглянув на свой порок со стороны, увидев его нелепость в поступках близких и друзей, Джоанна испугалась, что так и не простит сестру. Клеменс ненавидела её из принципа, утешая себя, что в любой момент способна будет, когда захочет, сменить гнев на милость и открыться Дивановской. Однако с годами её сердце лишь черствело, утрачивая былую эмоциональную гибкость и выносливость. Чувства Джо оскудевали с каждым визитом Кильманов. Теперь равнодушие не было ей союзником, оно пожирало её изнутри, а пустота, которая, как изначально планировалось, должна была наполниться новой волной презрения к опекунше, оставалась незаполненной и лишь росла.

Почему-то Джоанна боялась умереть не раскаявшись. В Бога она почти не верила, вопрос этот её мало волновал. Но мысль о том, что женщина, погрязнув в болоте алекситимии, так и умрёт в немой ненависти к сестре, пугала её. Ведь если Джо, ранее смевшая полагать, что ей с лёгкостью удастся в любой момент ответить взаимностью Ире, этого при жизни сделать не сумеет, то она останется в убытке. Джоанна устала наполнять сердце бессмысленной, лишённой логики и оснований ненавистью. Настало время для любви и принятия. И Джоанна Иоланта Клеменс, как до неё сделала Ирина, пообещала себе полюбить сестру всей душой. Именно потому, что от природы способна на жертвенную, здоровую и самодостаточную любовь к ближнему.

***

На выходных Даниил с Ириной вновь проведали Кравченко, чтобы убедиться, что всё готово к торжеству.

— Могли просто позвонить, — недоумевал Ян.

— По телефону не обнимешь, в глаза не заглянешь, — Ирина поцеловала его в щёку. — Как Джоанна?

— В порядке, — пожал плечами Ян. — Никаких новостей.

— Вообще-то есть одна новость, — голос лже-аутистки донёсся откуда-то со второго этажа. — Ира, зайди на минутку.

Даниил с Яном странно переглянулись. Кильман вмиг нашёл тему для обсуждения, и мужчины принялись с озабоченным видом обговаривать количество салфеток в салфетницах на праздничном столе. Ирина Кильман поднялась по дубовой винтовой лестнице и остановилась в коридоре. Ближайшая дверь была приоткрыта, Ира зашла в спальню Яна и Джо. Сестра нервно крутилась вокруг кровати, что-то серьёзно обдумывая. Увидев бывшую опекуншу, она застыла на месте.

— Привет, — смущённо обронила Джо.

— Привет, родная, что произошло? — Ирина, довольная мыслью, что наконец могла понадобиться нелюдимой родственнице, обхватила её и стиснула в материнских объятиях. Клеменс тотчас заскулила и вырвалась.

— Подожди, отойди, — испугалась Джо. — Я не могу так. Тебя всегда невыносимо много.

Ирина горько ахнула. Она отошла, присела на край кровати, похлопала ладонью по толстому покрывалу, приглашая сестру сесть рядом.

— Я догадываюсь, что́ тебя тревожит, — начала Ира. — Оля Суббота не будет вас обижать, не переживай. Я всегда буду на вашей стороне.

— Да замолчи уже, — не выдержала Джоанна. — Прекращай приторные речи. Мне тошно слышать о Субботе.

Ира схватилась за ноющее сердце и отчаянно вздохнула:

— Джоанна, я знаю, что ты не полюбишь меня, — простонала она. — Но мой долг — оберегать тебя до последнего вздоха. Это я и делаю.

— Я сказала: замолчи. — Джоанна в раздражении замахала рукой. — Я скажу тебе сейчас кое-что, во что ты не поверишь. Снова примешь мои слова за бред. Но я прошу тебя в первый и в последний раз в жизни об одолжении: поверь мне сейчас. Я скажу, а ты поверишь. Хорошо?

Испуганная женщина неуверенно кивнула.

— Обещаю. Что ты хочешь сказать?

Джоанна подсела ближе. Взгляды женщин встретились. Клеменс, не продержавшись и двух секунд, опустила глаза. Гнетущее чувство стыда, доселе ей незнакомое, вдруг повисло у неё на шее. Джоанна, пытаясь скинуть его с плеч, яростно замотала головой.

— Говорить о таких вещах непросто, — прошептала она. — Дай собраться с мыслями.

Ира Кильман терпеливо ждала. Её выцветшие серо-голубые глаза, ставшие домом для печали, зажглись от пылающего факела-сердца и засверкали искорками надежды. Глядя на неё, никто бы не догадался, сколько трудностей пришлось вынести этой женщине в юные годы. Ирина сохранила молодость и бодрость, с годами лишь стройнела и хорошела. Она не выглядела так живо даже в шестнадцать и в двадцать лет, потому что по юности предавалась злобе и унынию, и лишь позднее, вступив в брак и подарив жизнь своему сыну, научилась жить любовью и милосердием. Время даже не пыталось воевать с её зрелой красотой, заранее зная, что проиграет битву. Лишь тонкие морщины в уголках губ да вокруг глаз выдавали в ней женщину пятидесяти одного года: слишком часто она плакала о близких холодными ночами и слишком часто скрывала ночные слёзы за мирной полуденной улыбкой. Так морщины и появились.

Джо, вновь вернувшись мыслями в мрачное безотцовское детство, так похожее на Ирино, вспомнила и оценила по достоинству каждую слезинку, что опекунша проронила во имя Клеменс, каждую нитку, что вплеталась в её синее бархатное платье по воле Иры. Внезапно возросшее уважение к старшей сестре было настолько велико, а нежная горькая любовь к ней казалась такой всеобъемлющей и сюрреалистичной, что Джо не могла выразить словами те чувства, что теперь заменили годами зревшее отвращение. Каждый раз, когда Джоанне выпадала возможность исполнить мечту детства отправиться в Лондон на поиски родителей, девушка открыто ею пренебрегала. «Успеем съездить», — твердила она, виновато косясь то на Яна, беспокоившегося за безопасность жены, то на Иру, глубоко в сердце похоронившую надежду на душевную близость с безжалостной шизофреничкой. Джоанна знала, что не посмеет вернуться в Лондон. Поначалу ей не хватало денег, затем времени, а после — смелости. Она оттягивала покупку билетов из примитивного страха: а что если родители не ждут её? Не ищут? И даже не помнят, что когда-то у них была дочь? Ведь мама с папой, в отличие от Джо, её не искали. Адалана знала, что не вернётся за дочерью, которую, как заключила в зрелые годы сама Джоанна, мать воспринимала как побочный эффект их с Чарли отношений. Наверняка они скончались прежде, чем Джо вошла в совершеннолетний возраст. Поэтому, когда брошенная англичанка повзрослела, навязчивая идея о побеге и последующем воссоединении с семьёй покрылась тоскливой пылью призрачности, срослась с ней и трансформировалась в несбыточную мечту.

Она отпустила родителей.

Джоанна вытерла слёзы и, тяжело дыша, сжав стальные скулы, с видом приговорённого к смертной казни преступника произнесла слова,