Недавно прошел сильный дождь, дорожки развезло, влажный стылый воздух холодил нутро, гнал внутрь: иди, грейся у печи, чего тут бродить? Солнце все еще скрывалось за тучами, и в полумраке цвет умытых водою листвы и травы казался насыщеннее и гуще.

В такую погоду Волк не надеялся встретить здесь Софью. Пришел, потому что всегда приходил, но быстро учуял среди сырости ее запах, совсем свежий, и легко нашел ее в лабиринте дорожек. Она была одна, и это было невероятным везением.

– Софа! – окликнул он и приблизился едва ли не бегом.

Она обернулась, и Волк на мгновение сбился с шага. Снова беременна. Да сколько можно-то…

– Слав, – поприветствовала она безо всякого удивления.

– Ну, здравствуй, – справился он с собой. – А я недавно вернулся. Смотри, что тебе привез.

Он отцепил от пояса и протянул ей небольшой холщовый мешочек, перетянутый кожаным шнурком. Софа мешочек приняла, открыла и вытряхнула на ладонь несколько сушеных фиников. А потом без особой радости наклонила руку, давая им скатиться обратно, и снова затянула шнурок.

– Они сладкие, – уверил Волк, потом спохватился и предупредил на всякий случай, – только внутри косточка.

– Лучше бы ты мне привез той самой травки, после которой, говорят, женщины больше не тяжелеют, – вздохнула она. – Прогуляешься со мной?

И, не дожидаясь ответа, Софа тяжело и медленно двинулась дальше, шагая вперевалочку и придерживая рукой большой живот. Выглядела она уставшей, изнуренной. Ничего не осталось от былых пышных форм, а под глазами залегли серые тени. Шестой ребенок за семь с половиной лет. Надо понимать.

Волк пошел следом.

После свадьбы Софьи с царевичем он отчего-то вдруг испытал укор совести, его мучило неясное чувство вины, и оно раздражало хуже, чем зубная боль. Пытаясь заглушить его, Волк стал навещать царевну. Дарил ей книги и сладости, что привозил из своих странствий, рассказывал истории. Первые два года она радовалась ему, но потом ее радость сошла на нет. И несколько последних книг она даже не открыла. Взгляд у царевны – а теперь уже царицы – стал безразличным и все чаще отсутствующим, и то и дело Волк замечал, что во время беседы она замирает, уходит куда-то в себя и вовсе его не слышит, и вся она, когда-то такая горячая и живая, обратилась в лед.

Софья дошла до лавочки, стоящей под рябиной, оглядела ее в поисках сухого места. Волк засуетился, провел ладонью по спилу на бревне, и его поверхность мгновенно высохла. Взглянул ей в лицо, но она на него не смотрела, опустилась на лавку, а потом и вовсе полулегла на ее спинку, как вовсе не пристало царице, и протяжно выдохнула. Большой живот на маленьком теле казался чем-то чужеродным и словно грозился вот-вот раздавить.

– Поговорила бы ты с мужем, – предложил Волк неуверенно, присаживаясь рядом. Провел пятерней по волосам, приглаживая их.

– Кажется, моему мужу не дано понять, как получаются дети, – хмуро ответила Софа, бесцельно обводя взглядом мокрый сад. – Знаешь, что он сказал мне в этот раз? «Опять ты…»

Она замолчала, и молчание это разлилось вокруг нее тоской и безнадегой.

– От зелий здоровье портится, будешь бледная… – начал было Волк, но умолк, поняв, какую чушь несет. Будто от постоянных родов не портится.

– Поговори ты с ним, – предложила Софа.

– Кто я такой, чтобы ему указывать? Ни разу он меня не послушал – и теперь не послушает.

Софа горько улыбнулась, потом и вовсе рассмеялась.

Волк отвел глаза.

Думал ли он, когда крал ее, чем все может обернуться? Для нее. Для него. Да ни о чем он не думал.

И кажется, нынче на свете осталась лишь одна вещь, что еще могла разжечь в Софье неподдельный интерес. И каждый раз Волк ждал и одновременно боялся этого вопроса. И как всегда, вопрос прозвучал.

– Что же Кощей? – словно невзначай обронила Софа. – Уже вернулся?

Волк давно пожалел, что когда-то рассказал ей о Кощее и его сокровищнице. Кажется, если что и осталось в царице живого, то это вера в то, что там, в замке в Нави, хранилось нечто, способное превратить ее в ведьму и даровать свободу, и, более того, она убедила себя, что эта неосуществимая, совершенно сказочная идея и есть ее единственная надежда на спасение. И Волку бы объяснить пожестче, как она ошибается, но он не решался. Ведь тогда мог погаснуть последний сохранившийся в ней от былого пламени огонек.

– Пока не объявился, – мотнул головой он.

– Выходит, – вскинула бровь Софья, – сокровищница его совсем без охраны стоит?

– Ну почему же? Охранные и обережные заговоры все еще действуют, он ведь их не на час и не на день накладывал.

– М-м-м…

Волк тяжело вздохнул.

– Софа… Оставь эти мысли. Они не доведут до добра.

– Словно сейчас оно у меня есть, это добро.

– Кощеев замок – гиблое место. И мало кто ушел оттуда по своей воле.

– Но если он умер, разве не должны были утратить силу его заговоры?

– Он бессмертен. И рано ли, поздно ли вернется. И несдобровать тому, кто решит воспользоваться его отсутствием.

– А я бы воспользовалась… Такой шанс…

– Софа!

– Хватит! – оборвала она. – Не ты сидишь в золотой клетке, не ты рожаешь детей и терпишь присутствие этого… этого…

Она согнулась, спрятала лицо в ладони.

– Видеть его не могу, – прошипела она сквозь зубы, словно через боль. – Лицо его мне мерзко и весь он… И все время думаю: мне было уготовано что-то другое, а досталось вот это все… Ничего от меня не осталось. Все забыла. Ничего не хочу. И я уже не я. Раньше море снилось, много воды – как отец рассказывал, сейчас и этого со мной не бывает. И потом я же… я же женщина… мне же тоже хотелось… в руки любимого… хоть раз в жизни… а теперь до самого конца… только вот так…

И она заплакала. Волк неуверенно положил руку ей на плечо. Нельзя было – она принадлежала другому. Сколько раз он повторял себе это за последние годы? Что ему стоило украсть ее тогда, когда они сидели у костра, увести с собой? Была бы его. Братья порубили бы царевича, а он бы не спас, и никто бы ни о чем не узнал. Но не захотел, не нужна тогда была. А после свадьбы уже поздно стало что-то менять. Чужую жену украсть…

А Софа внезапно подалась к нему, прижалась, прячась у него на груди. Наверное, она просто искала поддержки. Понимания и человеческого тепла. Будто было ей – царице – кому здесь выплакаться. Но на Волка словно помутнение нашло.

– Отдайся мне, – прошептал он, прижимая ее к себе крепче. – Со мной тебе хорошо будет… Я обещаю… Я…

Но Софья вдруг с нечеловеческой силой толкнула его в грудь, отлетела сама и схватилась за живот. Холщовый мешочек выпал из ее рук, развязался недозатянутый шнурок, и на землю просыпались финики.

– Отдаться! – в ярости воскликнула она. – Мне! Тебе! За горсть сладостей? И это после того, как ты семь лет твердил мне, что я принадлежу другому мужчине, что должна терпеть, что такова моя судьба и ни я, ни ты не властны над ней? И после этого мне отдаться тебе?!

Она сплюнула на землю, а потом вскочила со скамьи и в исступлении начала давить финики ногами, втаптывая их в грязь.

– Софа…

– Не смей! Не смей, не смей, не смей меня так называть! Так меня звал единственный человек, что любил по-настоящему! Вот тебе, вот, вот! – приговаривала она, продолжая бить ногой по земле. – Поди вон и будь проклят! Ненавижу тебя и до конца дней своих буду ненавидеть, и не смей мне больше попадаться на глаза! Я жена царя! Я царица здесь! И я приказываю тебе больше никогда не появляться передо мной! Вон!!!

Волк сделал шаг назад, затем еще и еще. Перекувыркнулся через голову, оборачиваясь, а потом боднул боком куст рядом с ним, вырывая клок шерсти.

– Понадоблюсь, кинь о землю и назови по имени, – прорычал он.

И бросился бежать, не в силах уйти шагом. А нос еще долго свербел аромат фиников, перемешанный с запахом сырой земли.

Глава 6

– Это правда, что у тебя был роман с Лебедью? – спросила Василиса за завтраком в понедельник.

Она искала возможность задать этот вопрос с тех пор, как поговорила с Лешим, но они провожали Баюна, и было не до этого. Кощей ходил мрачный и нервный. Он ничего не сказал коту и уверенно выдержал его взгляд во время прощания, но потом перевел глаза в пол, и Василиса все поняла.

– Прости нас. И ему жаль, – шепнула она на ухо Баюну, когда обнимала его.

– Не имеет значения, – ответил тот.

Он тоже был мрачен, но эта мрачность вылилась не в нервозность, а в подавленность и молчание. Он не стал оставлять распоряжений и не стал