Папа обещал мне, что Бабулина квартирка скоро будет готова и у меня наконец появится своя комната. Пока же я ючусь рядом с лестницей, по которой мои братья носятся, словно футбольная команда на тренировке. И они никогда не говорят спокойно, но все время кричат.

– Мы не кричим, просто мы так разговариваем! – кричит Лоло.

И мальчики с грохотом мчатся по лестнице в свою комнату, топая еще громче.

– Ага, и здесь у нас не библиотека, – бухает Мемо. – Если тебе это не нравится, можешь переехать.

– Хотела бы я… хотела бы оказаться подальше от вас. – Но не успеваю закончить фразу, как он уже несется галопом вверх, перепрыгивая через две ступеньки, и не слышит меня.

Мне приходится ждать, пока все лягут спать, чтобы наконец остаться одной. Слышу папин храп. Мамино свистящее дыхание. Вздохи и посапывание мальчиков наверху. Бабуля спит с открытым ртом, втягивая в себя воздух, словно насос воду, сама себя будит и со стоном переворачивается на другой бок. Повсюду капают краны.

Достаю из шкафа одеяла и простыни и стелю себе постель на диване в гостиной. Спасаясь от холода, укрываюсь тремя одеялами – псевдолеопардовым, которое швея подарила Папе на прощание, шерстяным колючим мексиканским, которое весит целую тонну и пахнет нафталином, и синим из ткани букле, отороченным атласом, оно у нас еще с тех пор, когда мы были детьми. Затем выключаю свет.

Где-то посреди самой холодной ночи зимы в Сан-Антонио Бабуле становится плохо. Плохо по-настоящему. На следующее утро она не показывается из комнаты, и Папа говорит, что она, наверное, устала, pobrecita, и мы до полудня ходим рядом с кухней на цыпочках. После завтрака, когда тарелки уже вымыты, Папа начинает беспокоиться и наконец решается постучать.

– ¿Mamá?

Мы ждем, но ответа нет.

Папа дергает за ручку, но дверь заперта. Это не какая-нибудь хлипкая дверь, а дверь самая настоящая, старая, с четырьмя панелями, крепкая, она – часть первоначальной постройки, а может, ее принесли из какого-то другого старого дома. Папа посылает Тото заглянуть в окно, и тот докладывает, что Бабуля лежит на кровати ничком. Возникает вопрос, что следует сделать – постучать в окно или вышибить дверь, но потом кому-то приходит в голову здравая идея позвонить в пожарную часть.

Они мощные парни, эти пожарные. Входят к нам в дом, и дом сразу начинает казаться маленьким, они задевают головами потолок, их локти высовываются из окон. Они говорят такими мощными голосами, будто никто не болен, а просто проводится рядовая учебная тревога в рядовое зимнее утро. Дерево у обочины с крохотными золотистыми листочками, как тыквенные семечки. Они приносят листву в дом, потому что пожарные никогда не вытирают ноги.

Я, застыдившись, оглядываюсь. Простыни на диване еще хранят мое тепло, моя постель в полном беспорядке, у меня не было времени убрать ее. Дверь в ванную открыта, на перекладине висит небрежно наброшенное на нее полотенце, на полу груда маек.

Хрясь! Дверь открывают ломом и сильным толчком, а затем все склоняются над ней.

Она принимала на ночь таблетки от давления? Она не забыла купить лекарство? Кто-нибудь присматривал за ней?

Но мексиканцы говорят sólo Dios sabe[472]. Бабулю выкатывают на каталке, но ответить она не может. Она не может произнести ни слова и лишь просовывает кончик языка между желтыми зубами и слабо брызжет слюной.

*Мария Виктория, мексиканская актриса, певица и комик, была знаменита в пятидесятых и шестидесятых тем, что распластывалась по роялю и носила плотно облегающие платья, которые присобирались на коленях и кончались юбкой в форме рыбьего хвоста, отчего она походила на великолепную русалку. Голос у нее был мягким, сексуальным и не особенно сильным, но ее наряды и ее тело – незабываемо экстравагантными. Во времена блондинок она была темноволосой; черные-пречерные волосы и чувственное тело мексиканской богини, по мне, так это делало ее совершенно удивительной.

† Либертад Ламарке была аргентинской певицей и кинозвездой с голосом как серебряный нож с перламутровой рукояткой. Предположительно она являлась любовницей Перона, и потому, говорят, Эва изгнала ее из страны. Либертад обосновалась в Мексике, где ее ждала длительная и блестящая карьера. Умерла она в 2001 году, до самых последних своих дней снимаясь в мексиканских telenovela, una señora grande y una gran señora[473], столь же прекрасная и элегантная в старости, как и всегда, а может, и еще более прекрасная.

Не того уровня, что «Братья Фрост», но и не настолько никчемный, как «Кресс».

– Ооочень богаато, ооочень красииво, ооочень модно, – говорит Вива с претенциозным фальшивым акцентом, взявшимся непонятно откуда. – Вечерние платья, туфли, перчатки, шляпы, чулки. Если надо что-то купить на торжественный случай, иди в «Вог» на перекрестке улиц Хаустон и Наварро в центре Сан-Антонио, – с придыханием говорит Вива, пританцовывая в дверях, словно снимается в телерекламе.

– Мы делаем покупки для выпускного, – говорит Вива следующей за нами продавщице. – Это неправда, но как иначе мы можем в течение часа поиграть в покупательниц, примеривающих расшитые блестками платья, которые не можем себе позволить? Вива натягивает через голову пурпурный трикотажный наряд и трясет всем телом, пока он не садится по фигуре – блестки сверкают при каждом ее движении, вырез устремляется вниз, как ныряльщик, прыгнувший со скалы в Акапулько.

– О боже ты мой, Вива, ты похожа на Шер!

Продавщицам «Вог» приходится носить ханжеские таблички, где перед именами обязательно значится «мисс», даже если им сто лет отроду! Мисс Шарон, Мисс Марси, мисс Роуз.

Вива спрашивает у меня:

– А когда у тебя месячные, то тебе очень cacoso[474]?

– Да, черт побери!

– Ха! Это хорошо. Мне тоже.

Мисс Роуз не отходит от примерочной кабинки, то и дело стучит в дверцу и спрашивает в сотый раз:

– Все в порядке, солнышко?

– Боже! Мы, что, не можем спокойно все примерить? – возмущается Вива, втискивая свои chichis в выставляющее их на обозрение платье с корсетом.

«Вог» – это выбор Вивы. Мой – «Вулвортс» на той стороне Аламо, из-за прилавка с готовыми обедами, извивающегося как змея. Мне нравится сидеть рядом с беззубыми viejitos[475], наслаждающимися треугольными тостами с тунцом и прихлебывающими куриную лапшу. Я могу сидеть за этим прилавком часами, заказывая колу и жареную картошку, карамельное мороженое и банановый сплит. Или ходить по магазину, наполняя корзину баночками с лаком для ногтей, маленькими тюбиками с фруктовым блеском для губ, неоновыми фломастерами, спускаться на эскалаторе на подвальный этаж, чтобы посмотреть на попугаев и канареек, выискивать всякие прикольные вещицы из металла или же рыться в корзине с уцененными товарами в поисках подлинных сокровищ.