Случайный взрыв крейсера «Мэн» в феврале 1898 г.[345] и военная истерия в прессе побудили США объявить войну Испании. В испанских правительственных кругах воцарилось смятение, ведь все понимали, что отказ от Кубы без войны равноценен признанию поражения и может послужить поводом для антимонархического восстания генералов; война же приведет к катастрофе (это слово произносили задолго до начала военных действий). Так и случилось. Две испанские эскадры, сначала в мае, потом в июне, были разгромлены флотом США. Катастрофа, которой так боялись, произошла. Пресса перепечатывала фотографии возвратившихся домой голодных и искалеченных испанских солдат, и они постепенно стали символом мертвой Испании, ожидавшей сомнительного возрождения.

Плач по погибшей Испании не был чем-то новым. Со второй половины XVII в. многие испанцы пребывали в уверенности, что слава нации осталась в прошлом и наступили времена длительного упадка. Либеральная историография середины XIX в. развила эту тему: открытие Америки не обогатило Испанию, а стало причиной ее обнищания. Лишенная лучших своих сынов, в оковах инквизиции, сбитая со своего естественного исторического пути амбициями иностранной династии, с безмолвствующими кортесами и бесправными городами, Испания не смогла воспользоваться потоками американского золота и серебра, а ее жители предались лени и безделью. Гражданские войны, деспотические правительства, безуспешные революции погасили искру патриотизма, загоревшуюся было во времена французского нашествия. Оставался только народ, и либералы надеялись, что именно народ, воспрянув, снова станет хозяином своей судьбы. Однако результаты «Славной революции» убедили политиков и писателей, что случайное внешнее влияние не является основным источником зла. И либерально-романтический рассказ об Упадке (Decadencia), на смену которому должны были прийти возрожденные свобода и прогресс, уступил место идеям дарвинизма в его социальном и эволюционистском толковании, объяснявшим упадок болезнью расы, неким злом, постигшим испанскую нацию и народ.

С начала 1890-х гг. упадок нации, вырождение расы — вот темы политических дискуссий. Тогда геолог Лукас Мальяда опубликовал трактат под красноречивым названием «Болезни отечества», выразившим сам моральный климат эпохи. Он заменил благодушное представление о природных богатствах Испании сожалениями о неблагоприятных географических условиях: наука доказала, что испанская земля была не столь богата и плодородна, как твердили всему миру испанские историки, включая Мариану[346]. На фоне подобных настроений катастрофический исход войны с США обострил уверенность в том, что именно олигархическая политическая система и касикизм привели гражданские свободы в Испании от кризиса к гибели. По словам Педро Дорадо, профессора университета Саламанки, война сорвала завесу, которая скрывала небытие Испании как нации и как государства: «Нет школ, университетов, администрации, парламента, кортесов, гарантий безопасности, территориальной целостности, флота, армии, дипломатии, пусть даже на первый взгляд все это имеется».

В обществе преобладали настроения неуверенности и смятения, которые вылились в многозначительную пассивность. Несмотря на общественный подъем, продовольственные бунты, движение Торговых палат, организованное по инициативе Хоакина Косты для того, чтобы создать нечто вроде политической партии национального единства, которая могла бы соперничать с двумя правящими партиями[347], создавалось впечатление, что большинство предпочитало оставить все так, как есть. Восстание военных, которого боялось правительство, так и не состоялось, карлисты в горы не ушли, а республиканцы оставили свои антимонархические призывы до лучших времен. Так что политическая система, казавшаяся на первый взгляд неустойчивой, вышла невредимой из кризиса конца века. В начале 1899 г. все оставалось на своих местах — не только режим, т. е. реставрированная монархия, но и либеральная партия, правившая с октября 1897 г.

Однако на словах все были сильны: все желали продемонстрировать свое стремление к возрождению Испании; по словам престарелого Хуана Валеры, царил «невыносимый и унизительный кошмар». К возрождению призывали политики, как консерваторы, так и либералы, которые в своих речах критиковали аморальность избирательной системы, проповедовали революцию сверху, разоблачали и обличали коррупцию на выборах и социальный вакуум, на котором была основана система Кановаса. О возрождении писала военная пресса, о том, что делом такого масштаба не должны заниматься «действующие дискредитированные политики» — в эпоху возрождения Испании «армия и только армия возьмет на себя этот плодотворный труд». О возрождении говорили публицисты, выявлявшие все болезни страны и предлагавшие рецепты решения всех проблем Испании: за Лукасом Мальядой, который поставил диагноз первым, последовала плеяда авторов «терапевтических» сочинений об отставании Испании, о несчастьях родины и о средствах их исцеления — Рикардо Масиас Пикавеа, Сесар Силио, Дамиан Исерн, Виталь Фите, Луис Мороте, Томас Хименес Вальдивьельсо.

Риторика смерти и возрождения доминировала в исторических сочинениях, которые через протест, отказ и отрицание настоящего указывали путь в светлое будущее. Что только не предлагалось для возрождения Испании — школы, благотворительность, региональная автономия, децентрализация, промышленность, наука, новая политика (ее просто следовало требовать из-за страданий, вызванных гибелью державы). Отсюда и двойственность наследия, оставленного этой литературой. С одной стороны, военное поражение стимулировало размышления о необходимости посмотреть на внешний мир, учиться у современных наций, посвятить все усилия развитию образования и промышленности, утверждению политического равенства, но при этом, как посоветует Валера, следовало бы осторожно относиться к всеобщему избирательному праву и неограниченной демократии. «Нужно создать национальную науку и направить на развитие народного образования большую часть тех средств, которые сейчас безуспешно расходуются на армию и флот», — говорил Сантьяго Рамон-и-Кахаль[348], считавший недостаток научных знаний одной из главных причин упадка Испании. Кларин[349] писал, что Испании необходимо стать современной. А это означало, с одной стороны, сельское хозяйство, общественные работы, промышленность, образование, а с другой — настоящее избирательное право. Промышленность и демократия, наука и избирательное право — таков был путь, который после поражения в войне 1898 г. открылся перед интеллектуалами и политиками, не отказавшимися от либерального наследия.

С другой стороны, рассуждения о смерти, символические образы разоренной Кастилии, обезлюдевших селений и пустынных дорог, стремление к самоанализу, к изучению народа в интраистории[350] стали темами, несомненно, выдающихся литературных произведений, хотя это привело к не самым безобидным политическим последствиям. Исторический миф об Испании, восставшей из мертвых, закрепился в сознании, пропитанном христианской символикой, склонном и к антропологическому пессимизму, и к ожиданию Спасителя. Критика бессильных политиков и проекты роспуска или отказа от парламента, которых было так много в конце столетия, слились воедино в чаянии доброго тирана, благоразумного и неподкупного касика, учителя народов, героя, спасителя, сверхчеловека, диктатора, способного навести порядок, гения, воплощения народа и вершителя его судеб, l'home que digues la paraula salvatora, el gran home que ho es tot, força i idea[351], вождя, который заставит толпу поклоняться себе, — таковы были образы, возникшие благодаря риторике смерти и воскресения, которую сторонники национального возрождения использовали, убеждая в необходимости своих проектов.

С другой стороны, духовный кризис конца века