Ведь я привык ждать: вся моя жизнь до Инны — было ожиданием ее. Долгими месяцами, каждодневно, я ждал вечеров, свиданий с ней; ждал часами прихода ее с работы; ждал возможности увидеться с ней в больничной палате.

Ждал возвращения ее домой оттуда, вопреки Всему ждал ее выздоровления. Ждал каждого ее пробуждения ото сна; ждал каждого взгляда, прикосновения, слова…

И вот сегодня я тоже жду ее. Жду каждой частицей души и тела. Но (сегодня) я не дождусь ее, и ожидание мое БУДЕТ ВЕЧНЫМ…

Она придет. Она не может не прийти…

Придет завтра, послезавтра…

Не придет Никогда.

Море слепое, в шуме волн, в свинцовых отблесках тусклого солнца. Чуждое, холодное, отрешенное…

Вечное море, вечное небо, вечное солнце…

И вот — ныне — я с ними, я ныне как они, ибо жизнь моя обречена Вечности ожидания перед лицом Вечного Никогда…

…Нет, нельзя жить…

1 августа.

С юга низкие тучи. Побрызгивает дождик. Прослушал «Туонельского лебедя» Сибелиуса… Был на почте, отправил Яше ответную телеграмму.

Старенькая наша почта, где прошло столько часов, полных то горя, то радости, переведена в новый дом-«модерн» с огромными и стеклянными кассами. Сосновый пустырь против дачи М.В. [Розановой] застроен кирпичными корпусами, дороги асфальтированы… Заходил к вдове Скипиной: горе ее глубже и сильнее, чем я ждал. На минуту к нежному, растерявшемуся, не знающему, как выразить сочувствие, Гершуни. Его «утешение»: некий физик (Шрёдингер?) в своей книге «Жизнь глазами физика» допускает Бытие недоказуемого, но желанного.

После обеда сильный дождь. У Андрея Митрофановича в домике. Сосенки у наших окон за 2 года поднялись на целый метр. Шоссе закрыто деревьями садика. Беседа о математике, которая, «как и все созданное человеком, стоит на песке». Интереснейшее сведение об Ойстрахе (!), целиком подтверждаемое опытом моего общения с ним (Чикаго!). В 6-м часу дождь перестал. Вместе с Андреем Митрофановичем к Коле и Ирине [Рабиновичам]. Разговоры, окружающее — скользят, ненужные, бесследные…

И опять сердце, как полная чаша любви ликующей и торжественной, любви горестной и отчаянной, — любви сквозь Смерть и Вечность.

Моей любви к Инне, нашей любви!

2 августа.

Воскресенье. Ильин день… 10.30 — к церкви. Переполнена платочками, старушками убогими… Но теплятся свечи, распахнуты Царские Врата, и паства — «малые сии» — теснятся вокруг… Последние к Последнему…

А день тихий, ласковый, «схимный», слабо озаренный лучами затуманенного солнца. На опушке цветущий куст жасмина. Порхающие над ним белые бабочки; будто белые цветы (сами) ведут тихий, трепещущий танец, взлетая и вновь опускаясь…

Где-то близко — песня дрозда, нежная, сочная, росистая.

Служба долгая, праздничная. Сидел на скамеечке со знакомым (еще с 1957-го!) фельдшером. Около 2-х повидался с батюшкой и матушкой, условился с ними о панихиде в 40-й день Инны…

Домой шел берегом моря. Там, где так хорошо нам бывало с ней: легкая, необъятная, возносящая лазурь моря и прохлада его дыхания… Пенный шум гребешков волн на отмелях и далекий медленный полет чаек…

За обедом отвлекся каким-то разговором. И вдруг — опять — точно небо разверзлось над головой: НЕТУ ЕЕ…

После обеда подремал, потом сел у окна к столу пописать. Тихо. Медленный ветерок покачивает листву клена, струит пряди березы у нашего — Инниного — домика, еле видного нынче за разросшейся зеленью кустов. Молчание. Ничего… Никого… Пусто… И нечем дышать…

7 часов вечера. Потянуло в музыку. Прослушал вновь «Туонельского лебедя», симфонию Сибелиуса, и 2-ю половину «Поцелуя феи» Стравинского. Все — прекрасно. На последних тактах ласковый голос Е.Г. Бейлиса под окошком: заехал на минутку с отцом навестить меня. Славные толстяки. Оба красивые, умные, сердечные… «Берегите одно: здоровье»…

За ужином беседа с Андреем Митрофановичем о Евангелиях, книге «Добротолюбие».

3 августа.

Пасмурно, прохладно. В аптеку, на почту (ответная телеграмма Але), в поликлинику (об уколах). Через улицу Рая — в лес. Устрашающие размеры строительства пионерских лагерей: на целые кварталы в глубь леса понастроены кирпичные «массивы», проложены бетонные дорожки. Весь наш соснячок «первого года» вздыблен, исковеркан колесами грузовичья… Еле выбрался на одну из наших троп.

У памятного колышка на пересечении просек сегодня, в свою очередь, оставил отметину…

Может быть, все же прекратить жить?? Уйти к ней? В то, во что ушла она? Но ведь это будет концом и ее последнего (?) сегодняшнего Бытия во мне… А вдруг, как сказал Андрей Митрофанович, «все-таки вертится»?

Мимо «места гадюки», мимо повертки дороги к «дальним ландышам», мимо канавки, где собирала — не оторвать — маслята, через кладбищенский перекресток — домой.

Новая усть-нарвская свалка в лесу. Чайки над ней. Серые чайчата, в перевалку копошащиеся в отбросах, похожие на огромных вшей; туча сытых ворон, с карканьем поднявшаяся с сосен при моем приближении.

Пробуждение после обеда… Надо продолжать день, продолжать все… Невольно вслух: «Господи, когда же этому конец?!»

«Утешительная» беседа с Верой Михайловной [Шибаевой], сдобренная сообщением о гнусных, черных речах М. В. по поводу Всего Совершившегося…

Вот она, одна из тех, которые, по словам Инны, «намолили»…

Вечером у Рабиновичей. Много и человечно — об Инне… Вышел с ними к морю. Ненадолго. В 9 час. дома. В.В. на скамейке у двери за набивкой папирос. Рядом Пуська с внучонком, похожие как две капли воды. Как бы радовалась Она и на этих кисок! Как бы повторяла свое: «Посмотри, посмотри»…

4 августа.

С утра моросит. В 10 час. «на Болотине», в монастырь. Обложной дождь. По-осеннему низкие тучи. В ограде монастыря пустынно. Одинокие монашки. Почерневшие от дождя, заросший высокой акацией, увешанной желтыми стручками, домик матери Силуаны. Темная горенка-келья. В углу смутные лики икон; во всю стену полки, уставленные старыми книгами. Письменный стол у окошка. Огонек керосинки на табурете. Черные, все еще… молодые, глаза; до белизны бледное лицо Силуаны: «Принесли свое горе и отчаяние?..»

«Вера — это дар Божий».

«Вам еще много надо пройти». О значении самого факта произнесения молитвы (по поводу молитвы И.). О книге «явлений».

«Молитва о другом человеке „поднимает“ самого молящегося».

В пустом соборе входная решетка приоткрыта; прибирает монашка; позволила войти.

Лик Божией Матери;

Глаза, исполненные Добра,

Устремленные на меня;

Всевидящие.

Ближе к алтарю — в золотой ризе — икона «Успения». Голос монашки: «Икона эта — чудотворная».

Обратный путь вновь в дожде и ненастье.

Возрождение уверенности в правомочности, более того, в необходимости молитвы. Но позже, дома, опять где-то в недрах существа шевельнулась и стала наплывать тоска по Инне,