Грегори — не самая сильная личность из всех, кого я знаю, ондаже в первую сотню не входит. Что с ним должно было случиться, пока он лежалтам в темноте, в вони старых костей, старой смерти? Не было ли ему сказано, чтоего бросили сюда умирать? Не говорили ли ему каждый раз, завинчивая крышку, чтосюда они вернутся, лишь чтобы вогнать ему препарат?

Дыра была абсолютно черной, темнее, чем беззвездное ночноенебо, темнее, чем все, что я видела. Ширины хватило бы, чтобы плечи Ричардапролезли вниз, но лишь едва-едва. Чем дольше я на нее смотрела, тем уже она мнеказалась, будто черная пасть подрагивала, ожидая, когда меня проглотит. Я вамне говорила еще, что у меня клаустрофобия?

Ричард подошел ко мне, заглянул в дыру. В руке у него былнезажженный фонарик. Что-то, наверное, он прочел у меня на лице, потому чтообъяснил:

— Даже нам нужен там свет.

Я протянула руку за фонарем.

Он покачал головой:

— Я это допустил. Я его и вытащу.

Я покачала головой в ответ:

— Нет. Он мой.

Он присел рядом со мной и сказал тихо:

— Я чую твой страх. Я же знаю, что ты не любишьзакрытых помещений.

Я поглядела в дыру и позволила себе осознать, насколько ябоюсь. Настолько, что на языке что-то металлическое. Настолько, что пульсколотится в горле как пойманная мышь. Голос мой прозвучал обычно и спокойно.

— Не важно, что я боюсь. — Я взяла фонарик,попробовала вынуть его из руки Ричарда, но он не отпустил. Если не устраиватьперетягивание каната — в котором мне не победить, — фонарик мне недостанется.

— Почему ты всегда должна быть самой крутой и самойхраброй? Неужели ты не можешь хоть раз позволить мне что-то для тебя сделать?Спуск в дыру меня не пугает. Дай мне тебе помочь. Пожалуйста.

Он говорил тихо, нагнувшись ко мне, и я чуяла на нем запахзасыхающей крови, богатый вкус свежей крови у него во рту, будто там не зажилдо сих пор какой-то порез.

Я помотала головой:

— Ричард, я должна это сделать.

— Почему?

В его голосе зазвучали первые нотки злости, как дуновениетеплого воздуха.

— Потому что мне страшно и я должна убедиться, что могу.

— Можешь что сделать?

— Влезть туда.

— Зачем? Зачем тебе в этом убеждаться? Ты мне и всемвообще давно доказала свою твердость. Уже ничего доказывать не надо.

— Мне, Ричард. Еще осталось что доказать мне.

— Какая разница, если ты не сможешь залезть в этувонючую дыру? Все равно никогда больше тебе не надо будет этого делать. РадиБога, Анита, не надо.

Я посмотрела на него, на его недоумевающее лицо, в глаза,которые вернулись к нормальному, идеально карему цвету. Уже много лет япыталась объяснить Ричарду смысл вот такой фигни и наконец поняла, что до негоникогда это не дойдет, а я устала объяснять не только ему, но и себе, и всем.

— Дай мне фонарик, Ричард.

Он держал двумя руками.

— Зачем тебе это надо? Ты мне просто объясни. Тебе такстрашно, что даже в горле пересохло. Я слышу это в твоем дыхании.

— А я слышу в твоем свежую кровь, но сделать это ядолжна, потому что мне страшно.

Он покачал головой:

— Анита, это не храбрость, это упрямство.

Я пожала плечами:

— Может быть, но все равно я должна.

— Но почему? — Он крепче сжал фонарь, и яподумала, что вопрос касается не только ублиета и того, зачем мне туда лезть.

Я вздохнула.

— Все меньше и меньше вещей, которые меня пугают,Ричард. Так что когда я нахожу что-то, что меня беспокоит, я это проверяю. Мненадо проверить, могу я или нет.

— Зачем? — Он смотрел мне в лицо, будто старалсязапомнить.

— Просто чтобы знать, могу или нет.

— Зачем? — Оттенок злости уже не был еле заметным.

Я снова покачала головой:

— Ричард, я не соревнуюсь с тобой или с кем-нибудьдругим. Мне плевать, кто лучше, быстрее или смелее.

— Так зачем же?

— Единственный человек, с которым я соревнуюсь, это ясама, Ричард. И я буду хуже о себе думать, если дам тебе или кому бы то ни былопервым спуститься в дыру. Грегори — мой, а не твой, и мне его спасать.

— Ты его уже спасла, Анита. Без разницы, кто полезетвниз.

Я почти улыбнулась, но не потому, что мне было весело.

— Дай мне, пожалуйста, фонарик, Ричард. Я не могу тебеэтого объяснить.

— А твой Нимир-Радж это понимает? — Злость обожгламне кожу роем пчел. Почти до боли.

Я нахмурилась:

— Спроси его сам, а теперь дай мне этот чертов фонарь.

Если на меня злятся, недолго надо ждать, чтобы я ответилатем же.

— Я хочу быть твоим Ульфриком, твоим мужчиной, что быэто, черт меня побери, ни значило. Почему ты не даешь мне быть... — Онзамолчал и отвернулся.

— Мужчиной.Это ты хотел сказать?

Он поглядел на меня и кивнул.

— Так вот, Ричард, если мы будем продолжать отношенияили что там у нас есть, то одну вещь давай уточним прямо сейчас. Твое самолюбиеменя больше не интересует. Не будь для меня мужчиной, Ричард, будь темчеловеком, который мне нужен. Мой мужчина не обязан быть сильнее или храбрееменя. У меня были друзья мужского пола, которые все время пытались мнедоказать, что у них яйца больше и тверже моих. От тебя мне это не надо.

— А что, если я должен быть храбрее не для тебя, а длясебя?

Я задумалась на секунду.

— Ты же не боишься спуска в этот ублиет?

— Мне не хочется, и не хочется видеть, что они сделалис Грегори, но так, как ты, — нет, не боюсь.

— Тогда ты не будешь храбрее меня, если спустишься,так? Потому что тебе это ничего не стоит.

Он наклонился к моему уху близко-близко и едва выдохнулшепотом:

— Как тебе ничего не стоило бы убить Джейкоба радименя.

Я застыла, потом повернулась к нему, стараясь не выдатьсвоего потрясения.

— Я понял, что ты думаешь, в тот момент, когда увидел,как ты на него смотришь.

— И ты бы дал мне это сделать? — спросила я тихо,но не так тихо, как он.

— Еще не знаю. Но ведь ты бы мотивировала тем, что тебеэто ничего не стоит, а мне очень дорого обошлось бы?

Мы обменялись долгим взглядом, и я кивнула.