в тот раз что-то наконец поняла и тоже заплакала, стала просить у невестки прощения.

«Фокус» же был в том, что она привезла из Москвы магнитофон — в те давние времена это был громоздкий, тяжелый (и дорогой!) деревянный ящик. На покупку ушли деньги, собранные совсем для другого и, как представлялось, неотложного, необходимого. Должно быть, тетка немало намучилась в дороге с ящиком и теперь распаковывала его едва ли не торжественно, с предвкушением всеобщей радости. Распаковала, поставила пленку, ради которой, по ее же словам, была сделана покупка, призвала всех к тишине, нажала клавиш, и в комнате послышалось под перебор гитары:

Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше,

Когда дворники маячат у ворот.

Ты увидишь, ты увидишь, как веселый барабанщик

В руки палочки кленовые берет…

Тут мама и заплакала. Однако «подтекст» этих слез (а он был в том, что сын остается без пальто и башмаков, и стало окончательно ясно, что ей никогда и ни в чем не одолеть золовку, эту «драную барыню», вздорную старую деву, этот синий чулок…), как и то, что тетка сделалась вдруг тоже несчастной, а потом повинилась в безрассудстве и глупости, — все это Пастухов понял только потом.

Кстати, и пальто и башмаки были все-таки куплены. На следующий день тетя Женя отнесла в скупку и отдала, по словам мамы, за бесценок, просто как лом, старинные золотые сережки с камушками.

И вот теперь в горах, рядом с раскопом древнего святилища и траншеей газопровода, неподалеку от кромки букового леса, самого, быть может, угрюмого из лесов, под дружески-насмешливым взглядом мальчика Гермеса, который плясал в бликах свечи, празднуя то ли свое двухтысячелетие, то ли воскресение, опять звучали те самые песни. Ничего, казалось бы, особенного. И в самом деле — ничего. Но что-то в этом все же было.

Жизнь песен стала так скоротечна — короче даже человеческой жизни. То, что  э т и — негромкие, непритязательные — пережили многих своих шумливых сверстниц, было по меньшей мере знаменательно. И не только пережили, а сегодня подчинили себе, втянули на свою орбиту (пусть ненадолго) по крайней мере еще одного человека — Ванечку, мастера здешней стройки, эдакого землепроходца, кремень-мужика, который слушал их не просто внимательно — сосредоточенно. Так, кстати, слушала — но в исполнении автора, записанными на пленке — и тетя Женя. Он же, этот кремень-мужик, и поставил точку, сказав с виноватой улыбкой, с явной неохотой:

— Ну, мне пора…

Его пытались удержать, соблазнить глинтвейном, который начала готовить Барышня, но он, поколебавшись, сказал:

— В самом деле пора.

Проводить вышли втроем: Зоя, Пастухов и Дама Треф в качестве хозяйки, устраивавшей отвальную. Поглядывая на эту Даму Треф, Пастухов прикидывал: «Сколько ей? Тридцать два? Тридцать пять? Тридцать восемь?» У нее была неторопливая, спокойная, отнюдь не лишенная изящества повадка зрелой, знающей себе цену женщины, рачительной хозяйки дома и матери семейства. Пастухова больше привлекал другой — «спортивный» — тип («поджарые стервы», называл их в минуты раздражения), но сейчас вдруг подумал, что будь его женой эта вот Трефовая Дама, он, право, не расстался бы с ней с такой легкостью, как с бывшей своей женой, особой импульсивной и нервической, поначалу чем-то напоминавшей тетю Женю, а под конец раздражавшей его во всем. Неожиданная эта мысль, по правде говоря, несколько даже смутила.

Провожать пришлось до дороги, которая тянулась вдоль трассы газопровода. Лагерь археологов приютился чуть ниже и в стороне, под прикрытием невысоких скал.

Ветер почти утих, только изредка налетал слабыми порывами. Было свежо. Слева и внизу, в просторной, поросшей лесом котловине, застоялся, закрыл горы по пояс туман, а здесь, на яйле, небо было чисто и даже светло от великого множества звезд. Синему — цвету воды и ночи — вообще свойственна, как замечал Пастухов, особая отзывчивость к свету. На этот раз одних звезд без луны оказалось достаточно, чтобы сделать ночь из густо-синей почти голубой.

Нелепо, наверное, наделять растения, травы благородством либо плебейством, но Пастухов не раз замечал, что сложившееся на вольной воле естественное сообщество трав отличается какой-то изысканной, радующей глаз красотой. Это делается особенно очевидно после вмешательства (чаще всего — грубого) человека. Стоит на лугу или нетронутой степи «наследить» трактору, грузовику, бульдозеру, как в этих следах появляются — откуда и взялись? — лебеда, сурепка, крапива. Так было и здесь: у дороги, у траншеи клочковато рос бурьян, а совсем рядом идешь будто по ковру — густые, целинные травы пружинили под ногами, и это было удивительно приятно.

Пастухов с Дамой Треф шли впереди. Она вдруг коснулась его руки: «Тише…» Подошли Зоя со строителем и тоже остановились. Впереди что-то неопределенно темнело. Вспыхнул фонарик в руках строителя, и вспыхнули в ответ два огненных глаза.

— Олень, — шепнула Дама Треф, но Пастухов и без того уже разглядел голову с ветвистыми рогами.

Прыжок, другой — и олень пропал внизу на склоне.

— Наверное, все тот же, — сказала Дама Треф. — Уже которую ночь приходит…

— Как бы не наказали его за доверчивость, — сказал Ванечка.

— Доверчивость, она расслабляет, — неожиданно для самого себя выдал Пастухов.

— Это из собственного опыта? — словно бы поддразнивая, спросила Дама Треф. Похоже, она тоже отличила Пастухова. Впрочем, немудрено: новый человек. И тут же вполне рассудительно добавила: — Но здесь же закрытые места.

— Для кого закрытые, а для кого нет. Мы же бродим, — опять отозвался строитель.

Они подошли к его одиноко стоящему на дороге мотоциклу.

— Далеко вам? — Пастухов спросил не потому, что так уж интересовался, а просто чтобы показать симпатию, доброе отношение к человеку, и тот, похоже, это понял, усмехнулся:

— Километров тридцать. По такой дороге час тряски. — И вдруг, как это уже было с ним, заторопился: — Так имейте в виду, Зоя Георгиевна. Через две недели. Готовьтесь.

Мотоцикл завелся сразу. Взревел несколько раз, грубо нарушая тишину, и осторожно, будто на ощупь, двинулся по дороге.

— О чем это он? — спросил Пастухов у Зои.

— Собираются испытывать трубы под давлением. Нам на это время надо убраться.

— Что-то больно вы его обхаживаете. Лучший друг советских археологов?

— Хороший мальчик, — возразила Дама Треф. — Влюблен в нашу Нику.

Пастухов понял, что речь идет о Барышне.

— И что же?

Ответа не последовало. Да он и не ждал его. Подумал только: и здесь полыхают свои страсти…

— А вы к нам — развеяться или по делу?

Дама Треф оказалась разговорчивей, чем он ожидал. Пастухов усмехнулся:

— Мероприятие называется — прощание с молодостью.

— Не слишком ли торопитесь?

— Спасибо, вы добрый человек.

— Не такой уж и добрый.

— Могли бы сказать иначе: а не припозднился ли с этим прощанием?

— А вы