— Может, и припозднился…

В лагерь вернулись не сразу. Вышли на обрывистый мыс, который круто ниспадал к югу, к морю. Впрочем, море только угадывалось. Даже по прямой до него было километров пять, не меньше. Будто пригоршни углей, на берегу мерцали огни. Прямо внизу скопление огней Гурзуфа, затем Артека. Аю-Даг (он тоже не был виден, только угадывался) разрывал эту цепь. Восточнее его мерцала тихими огнями, напоминавшими звездную туманность, Партенитская долина. Ялту и Алушту закрывали отроги поперечных хребтов. Они напоминали контрфорсы, подпиравшие в старинных крепостях главную оборонительную стену. В этих же крепостях (сколько их стояло когда-то на наших берегах!) среди башен обычно возвышался  д о н ж о н — мощнейшая из башен цитадели. Таким донжоном высился массив, увенчанный Роман-Кошем. Он был совсем рядом.

Далеко на востоке на пределе видимости вспыхивал временами еще один — крохотный, почти задавленный пространством — огонек.

— Маяк на мысе Меганом? — спросил Пастухов.

— Да! — обрадованно почему-то ответила Зоя. — А посмотри назад.

Позади, на севере, такими же мерцающими звездными скоплениями светились Симферополь и Бахчисарай. А еще дальше, за ними, но гораздо западнее, временами возникал, если присмотреться, еще один и вовсе микроскопический светлячок.

— Неужели Евпаторийский маяк?

— Нет, — сказала Зоя, — на мысе Лукулл.

Пастухов помнил этот рыжий, обрывистый, постоянно подмываемый морем мыс, неподалеку от которого сохранились остатки береговой батареи. Как давно он там не был, и побывает ли еще когда-нибудь?.. С некоторых пор пришло это чувство (не понимание даже, а именно чувство): с годами все увеличивается число мест, где ты никогда уже не побываешь…

Между тем еще и еще раз мигнул трогательный в своей малости дальний огонек. Трогательный и будто бы слабый, но колючий, ощетинившийся лучиками, как алмазная пылинка, словно сама по себе излучающая свет. А на мысе Меганом высветилась своя пылинка, и это было как в стихах, где «звезда с звездою говорит».

Открывавшийся обзор был поразителен. В Крыму несколько таких мест, откуда можно глянуть на мир с высоты птичьего полета, и Пастухов знал их все — Ай-Петри, Чатыр-Даг, Караби, но только здесь возникал этот эффект: подмигивающие неоновые рекламы, грохочущие через усилители ресторанные оркестры, фланирующие на набережных и центральных улицах шумные толпы были совсем рядом, над ними можно было  п р о с т е р е т ь  р у к у, и в то же время они казались словно отсеченными, отстраненными от тебя, существующими в другом измерении. Такое чувство возникало иногда, когда случалось глубокой ночью в заснувшем доме смотреть, приглушив звук, репортаж о каком-нибудь далеком до невероятности (вроде посадки на Луну) событии. Оно — событие — есть и в то же время его как бы и нет для тебя. Но здесь, в горах, эффект несовпадения был еще острее, его усиливали непривычный для городского жителя, нависший прямо над головой звездный шатер, разбросанные на побережье и невидимые друг для друга одинокие маяки, пружинящая под ногами кошмой целинная трава, прилепившийся к обрыву куст стланика, умчавшийся вниз олень, сама кажущаяся (конечно, только кажущаяся) первозданность этих мест.

— Знаешь, о ком я подумал?

— О тете Жене?

Пастухов кивнул: о ней. Кивнул, даже не удивившись тому, что оба думают так согласно. Это могло бы обрадовать как возвращение к прежнему, давнему. В детстве это было даже игрой, хотя родилось совершенно нечаянно после нескольких таких случаев: «Знаешь, о чем я думаю?» — и следовал ответ. Или: «Знаешь, что я вспомнила?» — и оказывалось, что он знал.

Как же трогательно они были близки друг другу в детстве, хотя разница в возрасте была большой, для детства — просто огромной. Пастухов уже бегал в пятый класс, когда на общей веранде, опоясывающей весь их дом, появилась белобрысая семилетняя девочка с челкой.

— Удивительно получается: лет двадцать, как нет человека…

— Без малого двадцать пять, — поправила Зоя.

— Вот видишь — даже двадцать пять. Четверть века. А до сих пор чувствуешь ее влияние на свою судьбу.

— О ком вы? — спросила Дама Треф.

— О моей тетке, нашем первом наставнике в этих горах.

— Первым был твой отец, — как бы возразила Зоя.

— Отец показал тропы, яйлу, — сказал Пастухов, — а видеть во всем целостную картину научила все-таки тетя Женя. Разве ее «крымский парадокс» не повернул всю твою жизнь?

Зоя пожала плечами: не знаю, мол; может, так, а может, и не так.

— Что еще за «крымский парадокс»? — спросила Дама Треф.

Спросила Пастухова, однако он сказал:

— Тут карты в руки нашей Зое Георгиевне…

«Крымский парадокс» был очередным и, кажется, последним увлечением тетки. Связан он был с глубокой древностью, а если точнее — с античными греками тех героических времен, когда они, греки, путешествуя на утлых суденышках по бурным морям, преодолевая пугающие пространства, раздвигали пределы ойкумены — известного им обитаемого мира. Заключался же парадокс в том, что греки, осваивая Крым, селились, если судить по тому, что мы знаем о них, в неприветливых, голых степных местах (Пантикапей, Херсонес), пренебрегая почему-то красивейшей и благодатнейшей частью полуострова — его Южным берегом. Странно.

«А пренебрегали ли?» — спросила однажды тетя Женя. А когда она спрашивала  т а к, сам вопрос содержал ответ. Обычно это был даже не вопрос. Если она говорила: «Ты опять сбежал с уроков?» — то совсем не для того, чтобы установить истину — ей все было известно. И это — «пренебрегали ли?» — тоже содержало ответ.

Нет! Тысячу раз нет! Просто до сих пор никому здесь не попадались следы античных греческих поселений. Значит, надо искать и найти эти следы. Вскоре выяснилось, кстати, что незадолго до войны о том же настойчиво говорил и писал некий профессор. Он даже подсказывал, где надо искать: в речных долинах Ялты и Алушты.

И вообще оказалось, что вопрос вовсе не нов, просто тетушка первой так вот его окрестила: «крымский парадокс». А озадачивались многие. И обращали внимание на то же, что теперь занимало ее. Ну вот, к примеру, названия некоторых южнобережных мест. Наслоений в этих названиях множество. Как было кем-то подмечено: географические названия напоминают подчас янтарь, в котором застыли доисторические насекомые. Чья только речь не слышится в южнобережных названиях — отголоском, а то и прямо! И романские, и тюркские, и греческие корни. Однако греческие — как правило, относительно поздние. И вдруг будто сама древность — дохристианская, довизантийская — пахнула от слова  П а р т е н и т. (В старых русских текстах писали и «Парфенит» — через фиту.) Парфенос — Дева — главная богиня Херсонеса, античного греческого города в Крыму. Парфениями называли празднества в ее честь. Сколько лет шли споры о том, где находится ее — Девы — легендарный храм!..

Однако  с л о в о  к  д е л у  н е  п о д о ш ь е ш ь. Это тетя Женя понимала. В этом она была вполне