— Пока хочу только послушать. Задержите дыхание. Теперь дышитеглубоко. Курите много. Мало двигаетесь. Спокойней, спокойней, ИосифВиссарионович, не надо так нервничать.

— С чего вы взяли, что я нервничаю?

— Сердце, оно, знаете ли, притворяться не умеет, у него своиритмы. Кстати, оно увеличено у вас. Берегите его.

— А живот? Что с животом? Почему температура?

— Острый аппендицит. Придется удалить ваш червеобразныйотросток, иначе перитонит, — профессор поднялся, — не волнуйтесь, это быстро ивовсе не опасно. Лена, готовьте больного.

Вместе с Тюльпановым они вышли в коридор.

— Я с самого начала подозревал именно аппендицит, — сказалТюльпанов, — но мало ли, вдруг почечная колика? Острый панкреатит, холецистит.

Михаил Владимирович остановился, грустно посмотрел наТюльпанова.

— При остром холецистите боль отдается в правое плечо, влопатку, френикус симптом. При панкреатите… — он махнул рукой. — Вы сами всезнаете. Что с вами, Николай Петрович? Это азбука.

Глаза Тюльпанова заметались, он вдруг схватил МихаилаВладимировича за плечо и прошептал:

— Не могу объяснить. Робею перед ним.

— Полно вам. Вы две войны прошли, японскую, мировую.Робеете! Да кто он? Один из секретарей ЦК, не более. Просто больной, которомунужно вырезать аппендикс.

— Вы правы, тысячу раз правы. Гнусное чувство, стыдное, ятак устал. После Кронштадтского бунта Ильич всех подозревает, даже своих.Представляете, что он сказал мне? «За товарища Сталина отвечаете головой». Аголовы летят, летят, попробуйте тут сохранить спокойствие и силу духа!

— Он знает, что вы меня вызвали оперировать Сталина?

Тюльпанов покраснел, отвел глаза, достал из кармана халатапачку папирос.

— Да… Нет, собственно, Ильич сам высказал эту идею. То естьон просил, чтобы вы товарища Сталина осмотрели. Угощайтесь.

— Спасибо, я натощак не курю.

— Ах, да, я вас вытащил из постели. Понимаю. Слушайте,давайте позавтракаем, а? Его будут готовить минут тридцать. Милости прошу комне, выпьем кофе. У меня настоящий, бразильский.

Небольшой уютный кабинет Тюльпанова был обставлен подомашнему, старинной мебелью темного дерева, вдоль стен, от пола до потолка,книжные полки. Пол застлан мягким узорчатым ковром. Удобные кресла в полосатыхчехлах. На кушетку небрежно брошен вязаный плед, подушка. Единственное, чтонарушало старорежимную гармонию — огромные портреты Ленина и Троцкого, изнутри,вдоль рам, украшенные причудливым цветочным орнаментом.

— Кофе люблю варить сам, на спиртовке. Кофейник, видите,настоящий, турецкий.

Тюльпанов поставил на стол серебряную вазочку с печеньем, изящика извлек плитку шоколада. Михаил Владимирович подошел к телефонномуаппарату.

— Я, с вашего позволения, позвоню домой?

— Да, конечно.

Трубку взяла Таня.

— Он проснулся, — сообщила она мрачно, — тихий, виноватый.Уверяет, что это в последний раз. Няня решилась спросить его про ложки, онискренне оскорбился. Клянется, что не прикасался к ним. Знаешь, я ему верю. Ну,а у тебя что происходит, папа? Ты совсем не успел поспать.

— Вернусь, высплюсь. Операция небольшая. Аппендицит.

— Хорошо. Я убегаю в университет. У Миши кашель прошел.Андрюша обещал погулять с ним сегодня, у няни голова кружится, Миша бегает, какугорелый, она за ним угнаться не может. Да, твоя морская свинка вроде быраздумала подыхать, поела даже.

У Михаила Владимировича пересохло во рту, сердце забилосьбыстрее.

— Поела? Ты сама это видела?

— Я видела пустой лоток. Воду она тоже выпила.

— Уф-ф, слава богу. Что она теперь делает?

— Веселится, пляшет и поет.

Пока Михаил Владимирович говорил, Тюльпанов внимательноследил, как поднимается пена в медном кофейнике, но все-таки упустил момент.Пена с шипением залила огонек спиртовки. Тюльпанов тихо выругался и проворчал:

— Плохая примета. Плохое начало дня. Ужасно, перед такойответственной операцией. Теперь вот руки дрожат.

Руки у него правда тряслись. Он едва сумел разлить кофе почашкам, половину расплескал на блюдечки и на стол. Принялся искать салфетку, ненашел, достал большой носовой платок и стал неловко вытирать кофейные лужицы.

— Николай Петрович, полно вам, — сказал Свешников. —Операция несложная, к тому же резать буду я, а не вы. Зачем так нервничать?

Тюльпанов аккуратно сложил платок, убрал в карман, однакотут же вытащил, встряхнул, скомкал в кулаке и швырнул в мусорную корзину.

— Не знаю. Не понимаю. Впрочем, это пустое, не обращайтевнимания, пройдет. Я давно уж хочу спросить вас, как продвигаются опыты?

— О чем вы, Николай Петрович? Какие опыты?

— Простите великодушно, я невольно слышал, как вы говорили сдочерью, мне показалось, речь шла о каком-то подопытном зверьке.

— О морской свинке.

— Вы испробовали на ней препарат?

— Я пересадил ей вилочковую железу, — быстро совралпрофессор.

— Любопытно. Этот опыт тоже связан с омоложением?

— Омоложение ни при чем. В данный момент меня интересуютвопросы иммунитета. А препарата у меня не осталось, добыть его пока невозможно.

— Я знаю, — Тюльпанов нахмурился, выразительно вздохнул ипринялся расхаживать по кабинету. — Чудовищная история. К вам в восемнадцатомподселили какого-то мерзавца, он расстрелял вашу уникальную лабораторию, убилвсех подопытных животных. Варварство, слов нет. Могу представить, что вы тогдапережили. Позвольте еще вопрос, может, нескромный, однако чисто теоретический.Если бы, допустим, опыты продвинулись, появился бы более или менее очевидныйрезультат, вы бы сами решились?

Он остановился, уставился куда-то вбок, мимо профессора,тревожными красноватыми глазами.

— Нет, — Михаил Владимирович улыбнулся и взял печенье, —нет, Николай Петрович. Я бы не решился. Скажите, где вы раздобыли этокондитерское чудо? Изумительно вкусно. Помнится, у Филиппова продавались такиемаленькие крендельки с корицей, вот, очень похоже.

Тюльпанов уселся наконец в кресло, отхлебнул кофе.

— Жена испекла. А вы лукавый человек, Михаил Владимирович. Ябыл с вами откровенен, может, напрасно? Все никак не могу вас раскусить.