Она опять кивнула.

— Чем вы станете тут заниматься? — продолжил Кольт. — Выумрете со скуки. Выстроить здесь для вас новую лабораторию я уже не сумею. Да ичто толку? Препарата нет. Единственный шанс — степь, развалины.

Разговор пошел по второму, по третьему кругу. Несколько развыходили курить на открытую веранду. Ветер бил в лицо, гасил зажигалки. Кольтудалился в туалет.

— Зачем тратить столько слов? Я же не сказала нет, — тихозаметила Соня, оставшись наедине с Зубовым.

— Но и согласия своего вы никак не выразили.

— Разве? Я же все время кивала.

— Сонечка, вы только не обижайтесь, может, вам нужна помощьпсихолога?

— Ага. Психиатра. Я, разумеется, свихнулась после всехприключений.

— Так и знал, что обидитесь. Ну, ладно, простите. А какнасчет отдыха на теплом море? Канарские острова, Тенерифе. Вы же нигде небывали.

— Отличная идея. Петр Борисович оплатит. Это будет очереднойаванс, в счет будущих побед.

— Перестаньте, очнитесь, вы как будто под гипнозом, выпохожи на унылую сомнамбулу. Ну, что они с вами сделали, Соня, что?

— Интересно, а бывают веселые сомнамбулы? — спросила Соня иподумала: «Хотела бы я сама понять, что они со мной сделали. Да, конечно,вначале они меня усыпили, вкололи какую-то дрянь, но с тех пор прошло многовремени, и потом уж никто пальцем не тронул. Разве что доктор Макс считал пульси стукал по коленкам».

— Соня, у вас депрессия. Вам нужно как-то встряхнуться,начать жить и работать, — сказал Зубов, тревожно глядя ей в глаза.

— Иван Анатольевич, не волнуйтесь, я справлюсь, — оназаставила себя улыбнуться. — Просто мне действительно тяжело расставаться с дедом.Все-таки ему девяносто.

— А вот у нас и третий замечательный довод, — послышалсяпозади бодрый голос Кольта.

«Те, кто похитил меня, тоже приводили этот довод», — хотеласказать Соня, но промолчала.

В Москву из Гамбурга летели втроем. Кольт спал. Зубов сиделрядом с Соней, пытался разговорить ее, но не сумел и хмуро уткнулся в газету.

«Бедняга, он устал от меня. А как я от себя самой устала,словами не выразить», — подумала Соня, глядя в темный иллюминатор.

— Сколько дней вам нужно, чтобы прийти в себя? — спросилЗубов на прощанье возле двери ее московской квартиры.

— Не знаю.

— А кто знает?

— Никто.

— Ладно. Сегодня пятница. Я позвоню вам в понедельник.

Больше всего на свете ей хотелось, чтобы ее оставили впокое. И вот он, долгожданный покой. Пустая тихая квартира. На кухонном столезаписка.

«Ура! Утвердили на роль вертухая (со словами!!!) в ист.сериале про репрессии. Лечу на Соловки. Авось прославлюсь (если не сопьюсь).Целую тебя нежно, люблю очень. Твой Нолик».

Школьный дружок, верный Арнольд, часто приходил сюда,возможно даже ночевал, и тщательно вылизал квартиру, что было совсем на него непохоже. Большего неряхи и разгильдяя Соня в жизни не встречала.

«Может, выйти за него замуж? — подумала Соня. — Он будетлюбить меня очень, целовать нежно. Чистота и порядок говорят сами за себя. Онипросто кричат о глубоких и серьезных чувствах Нолика. Он ради меня готовжертвовать собой. Что же мне еще нужно? В тридцать лет пора уж иметь семью,родить ребенка. Я вполне могу вернуться в свой НИИ, работать над докторской.Все материалы готовы, остается только сесть и писать. Мы с Ноликом хорошаяпара. Он актер, я ученая дама, биолог. У нас должен получиться удивительныйребенок, если, конечно, Нолик пить не будет».

Перед глазами замелькал ряд идиллических картинок. Круглаядобродушная физиономия Нолика в тот волшебный миг, когда она скажет ему: все,Арнольд, я решилась, мы женимся. Сама эта женитьба, застолье в каком-нибудьдешевом ресторане на окраине. Крики «горько», салат оливье и заветреннаябуженина. Пунцовые щеки и поджатые губы Раисы Андреевны, мамы Нолика. Вот ужкто Соню никогда не полюбит. Впрочем, это пустяки. Главное — сам Нолик. Развеплохо будет жить с ним под одной крышей, спать в одной постели? А потом придетсчастье, Арнольдович или Арнольдовна, гениальный обожаемый младенец, не важно,какого пола.

Соня довольно ясно представила себе все, кроме самогоглавного — ребенка. Вместо трогательного детского плача она услышала крикичаек, плеск волн и мгновенно почувствовала такой холод, что пришлось достать изшкафа второе одеяло.

«Вы не сумеете вернуться в мир профанов. Вы слишком многознаете о жизни, чтобы просто жить. Хотите вы или нет, но вы уже с нами. Вы однаиз нас. Все это замечательно изобразил господин Гете в „Фаусте“, перечитайте надосуге».

Соня повернулась к стене, уткнулась в подушку, но в полнойтемноте, сквозь сжатые веки, все равно видела лицо Эммануила Хота, узкое,темное, изрытое оспинами. Древний магический прием — вырезание следа из земли.Овальный кусок глинозема — вот что такое лицо Хота.

Они именуют себя имхотепами. Они действительно знают о жизнислишком много, чтобы просто жить. Но может, совсем наоборот: они ничего незнают? Их мир иллюзорен, холоден и мертв. Они верят, что сохранить вечнуюмолодость может лишь тот, кто никого не любит. А это есть смерть.

За окном взвыла сирена, звук нарастал, приближался. Сонявстала, отдернула штору. Замелькали синие отблески мигалки. По переулкупромчалась «скорая». Когда вой затих, Соня услышала, что звонят в дверь.

Было воскресенье, десять часов утра. Взглянув в глазок, онаувидела доктора Макса.

— Соня, откройте, умоляю, — сквозь дверь голос его звучалвполне отчетливо, — нам нужно поговорить.

Когда люди Зубова забирали Соню с борта яхты Эммануила Хота,доктор Макс преградил путь, у него в руке был пистолет, и прощание получилосьнехорошим.

«Ты не уйдешь, Софи. Ты должна найти ответ, это твой долг,твой крест. Ты не можешь все бросить и забыть. Цисты у нас. У тебя ничего неосталось», — так, кажется, он сказал.

Из всех обитателей проклятой яхты он единственный говорил порусски и был похож на живого человека. Соне даже стало жалко доктора Макса,когда кто-то из людей Зубова схватил его сзади за ноги и повалил.

И вот теперь он стоял за дверью ее московской квартиры,умолял впустить. Свет снаружи, на лестничной площадке, был достаточно ярким,чтобы даже сквозь глазок заметить, как доктор Макс похудел, осунулся, какой онбледный и несчастный.