Скальпель едва коснулся обритой кожи живота, а больной ужекричал. То есть это был не крик, а рык, глухой и жуткий. Три пары испуганныхглаз над белыми марлевыми масками уставились на профессора. Анестезиолог Иван,доктор Тюльпанов, сестра Лена застыли в нерешительности.

— Я еще ничего не делаю, — сказал Михаил Владимирович,подошел к голове больного и произнес очень тихо, по немецки: — Первая в жизниполостная операция — это всегда страшно. У вас пустяк, не надо так бояться.

Профессор удивился, почему вдруг он заговорил по немецки.Как-то само вырвалось и прозвучало странно, неуместно. Вряд ли кавказскийпролетарий с уголовным прошлым знает европейские языки.

Коба смотрел снизу вверх, и опять на мгновение возникстранный эффект прямоугольных козлиных зрачков.

— Ты врешь, мать твою, врешь, сука, я ни хрена не боюсь.Режь! Что смотришь? Режь, я сказал.

Монолог прозвучал тихо, невнятно, и больше походил на скрипржавых дверных петель, чем на человеческий шепот. Затем повисла траурнаятишина.

«А ведь он, кажется, понял. Неужели понял? Знает немецкий?Впрочем, какая разница? Нельзя позволять так с собой разговаривать, — подумалпрофессор, — всему есть предел. С меня довольно».

Михаил Владимирович стянул перчатки, маску, шапочку, покинулоперационную, прыгая через две ступеньки, сбежал вниз, по дороге избавился отхалата, разодрав тесемки. Пролетел мимо охраны, помчался за трамваем, легко,словно мальчик, впрыгнул на ступеньку, вцепился в поручень.

Михаил Владимирович ничего этого не сделал, остался у стола,в полном обмундировании, стерильный, сосредоточенный, и мягко произнес, глядя впрямоугольные зрачки:

— Давайте-ка мы лучше поспим, товарищ Коба. Так оноспокойнее, и вам, и нам.

Умница анестезиолог догадался на всякий случай все заранееприготовить для общего наркоза. Рябое лицо было накрыто маской. Глаза темносверкнули и скрылись под толстыми веками.

Операция заняла пятнадцать минут и прошла вполнеблагополучно.

Москва, 2007

Квартира была идеально чистой и чужой, как гостиничныйномер. Соня лежала на диване, глядя в потолок, и внушала себе, что она дома,все хорошо, жизнь продолжается.

Она прилетела из Германии позавчера. Чемодан до сих порстоял в прихожей. Переступив порог, она позвонила дедушке в Зюльт-Ост,сообщила, что долетела нормально, пообещала вернуться не позже чем через месяци сразу отключила оба телефона, задернула шторы, заперла дверь на задвижку.

Она никого не хотела видеть, в том числе саму себя, ивсерьез думала, не завесить ли зеркала в ванной, в прихожей, как это делается,когда в доме покойник.

Она смертельно устала. Она чувствовала себя слишкомничтожной и слабой, чтобы решать неразрешимые вопросы. Почти век назад еепрапрадед, профессор медицины Михаил Владимирович Свешников, случайнообнаружил, что у некоторых живых существ есть шанс не стареть и житьзначительно дольше себе подобных. Почему-то теперь именно она, Соня, должнапродолжить его исследования, которые сам он, кажется, продолжать вовсе нежелал.

Соня тоже не желала. Лично ее вполне устраивал существующийпорядок вещей.

Прощаясь в гамбургском аэропорту со своим дедом, в последнийраз обернувшись у будки пограничного контроля, Соня испытала жуткую боль.Сжалось сердце. Дед был похож на ребенка. Красный пуховик, тонкие детские ногив джинсах, разноцветная шапка с кисточками, растерянные, яркие от слез глаза намаленьком бледном лице и уши как локаторы. Словно ему не девяносто, а всеголишь девять, и он не дедушка ее, а сын, которого она бросает. Зачем, ради чего?

«Предательница, предательница», — повторяла про себя Соня, покалетела в самолете.

— Вы не можете оставаться на острове. Единственный шанс длявас и для нас — степь, развалины, — сказал ей Петр Борисович Кольт несколькодней назад, когда они сидели в ресторане на набережной Зюльт-Оста.

За стеклянной стеной гудело ледяное Северное море. Штормовойветер бился в стекло. Из-за бури выключилось электричество. Погасли фонари,снаружи опустился мрак, внутри зажгли керосиновые лампы и свечи. Соня смотрела,как дрожат отражения огоньков, маленькими глотками пила зеленый чай. Вполумраке ресторанного зала лица ее собеседников, подсвеченные снизу, казалисьбезглазыми.

— Но следствие еще не закончено, я потерпевшая и главныйсвидетель, полиция требует, чтобы я осталась, — сказала Соня.

— До пятнадцатого. А сегодня уже двадцатое, — мягко напомнилИван Анатольевич Зубов. — Все, что вы могли им рассказать, вы рассказали.

— Это следствие никогда не закончится. Никого из вашихпохитителей не нашли и вряд ли найдут, — добавил Кольт.

Свет вспыхнул, заработал аварийный генератор. Посетителиресторана оживились, заговорили громче, дружно похлопали в ладоши. Только троеза столиком у стеклянной стены, Соня, Кольт и Зубов, не выказали никакойрадости, как будто даже не заметили, что стало светло.

— Соня, проснитесь, все плохое кончилось, — сказал Зубов инакрыл ее руку широкой сухой ладонью, — съешьте наконец что-нибудь, на вассмотреть больно.

Добрый, умный Зубов все время повторял: я на вашей стороне,я вас отлично понимаю. У нее не было оснований сомневаться в его искренности,хотя, разумеется, он, прежде всего, был на стороне своего хозяина, скромногомиллиардера Петра Борисовича Кольта.

Кольт хотел, чтобы Соня продолжала исследования. Он потратилна это много денег и сил, он слепо верил, что препарат профессора Свешниковавернет ему молодость и здоровье. То, что произошло с Соней, лишь разожгло егоаппетит. Соню похитили охотники за бессмертием, стало быть, именно она, толькоона способна повторить чудеса, которые творил при помощи препарата еепрапрадед.

— Соня, вы лучше меня знаете, они вас не оставят в покое, —сказал Кольт, — вам нужна охрана, иначе рано или поздно вы опять окажетесь уних. Надеюсь, с этим доводом вы согласны?

— Согласна.

— Отлично. Поехали дальше. Довод второй, наверное, главный.Вы сами не успокоитесь. Будете думать, мучиться, искать. Вам нужны нормальныеусловия для работы. Я вполне допускаю, что вы потратите на поиски не один год,более того, я так же, как и вы, отнюдь не уверен в успехе и не исключаю вариантполного фиаско. Я не требую от вас никаких гарантий. Я просто прошу васпродолжить исследования.

Она согласно кивнула. Ей нечего было возразить.

— Вам грустно расставаться с дедушкой, — сказал Зубов, — выможете навещать его как угодно часто. Но жить здесь, с ним, постоянно вы неможете, верно?