– Таким образом, наконец-то у меня посветлело в голове.Я имею в виду Рейневана. Теперь я знаю все. Хоть и незаконнорожденный, но кровьпястовская. Сын епископский. Любимец князей. Родственник Ностицей. Племянниксхоластика вроцлавской колегиаты. Сыновьям богатеев – товарищ по учебе. К томуже, будто всего этого мало, успешно практикующий медик, чуть ли не чудотворец,ухитрившийся заработать благорасположение власть имущих. А от чего же это онвылечил вас, преподобный отец Якуб? От какого, любопытствую, недуга?

– Недуги, – холодно ответил плебан, – не темадля обсуждения. Так что скажу без подробностей: вылечил.

– Такого человека, – добавил бургомистр, –нельзя травить. Жаль, если такой погибнет от кровной мести только потому, чтооднажды забылся, очарованный парой прекрасных, стал-быть, глазок. Так пусть жепродолжает служить обществу. Пусть лечит, коли умеет…

– Даже, – фыркнул Гофрихтер, – используяпентаграмму на полу?

– Ежели это лечит, – серьезно сказал Галль, –ежели помогает, ежели успокаивает боль, то даже. Такие способности – дар Божий.Господь одаряет ими по своей воле и по ему одному известному намерению. Spiritusflat, ubi vult[45] Пути Господни неисповедимы.

– Аминь, – подсуммировал бургомистр.

– Короче говоря, – не сдавался Гофрихтер, –такой человек, как Рейневан, виновным быть не может? Об этом речь? Э?

– Кто невинен, – ответствовал с каменным лицомЯкуб Галль, – пусть первым бросит камень. А Бог всех нас рассудит.

Некоторое время стояла тишина, настолько глубокая, чтослышен был шелест крыльев ночных бабочек, бьющихся в окна. Со Свентоянскойулицы донесся протяжный и певучий голос городского стражника.

– Итак, подводим итог. – Бургомистр выпрямился застолом так, что уперся в него животом. – Балаган в граде нашем Олесьницеустроили братья Стерчи. В материальном уроне и телесных повреждениях, возникшихна рынке, виноваты Стерчи. В потере здоровья и, не приведи Господи, смерти егопреподобия приора Штайнкеллера виноваты братья Стерчи. Они, и только они.Случившееся с Никласом фон Стерча было, стал-быть, прискорбной случайностью.Так я и изображу события князю, когда он вернется. Все согласны?

– Согласны.

– Consensus omnium.[46]

– Concordi voce.[47]

– A если Рейневан где-нибудь объявится, – добавилпосле минутного молчания плебан Галль, – то я советую господам тихоизловить его и запереть. Здесь, в карцере нашей ратуши. Ради его же собственнойбезопасности. Пока все не уляжется.

– Хорошо бы, – добавил Лукас Фридман, рассматриваяперстни, – сделать это побыстрее. Прежде чем обо всем узнает Таммо Стерча.

Выходя из ратуши прямо во мрак улицы Светоянской, купецГофрихтер уголком глаза уловил движение на освещенной луной стене башни –передвигающийся нечеткий силуэт немного пониже окон городского трубача, ноповыше окон комнаты, в которой только что окончился совет. Взглянул, заслонивглаза от мешавшего видеть света фонаря, который нес слуга. «Какогочерта, – подумал он и тут же перекрестился. – Что это там лазит постенам? Филин? Сова? Летучая мышь? А может…»

Гофрихтер вздрогнул, перекрестился снова, по самые ушинатянул куний колпак, закутался в шубу и прытко двинулся в сторону своего дома.

Поэтому так и не увидел, как большой стенолаз[48]распростер крылья, спустился, спорхнув с парапета, и беззвучно, словно дух,будто ночной призрак, понесся над крышами города.

Апечко Стерча, живший на Ледней, не любил бывать в замке Штерендорф.Причина была одна, к тому же простая: Штерендорф принадлежал Таммо фон Стерче,главе, сеньору и патриарху рода. Либо, как говорили некоторые, тирану, деспотуи мучителю.

В комнате было душно. И мрачно. Таммо фон Стерча не позволялраскрывать окон, опасаясь, как бы его не продуло, ставни тоже открывать неразрешалось, потому что свет резал глаза калеки.

Апечко был голоден. И запылен. Но некогда было ни поесть, нипочиститься. Старый Стерча не любил ждать. И не привык потчевать гостей.Особенно – родственников.

Поэтому Апечке оставалось только глотать слюну, чтобысмочить горло – выпить ему, естественно, тоже не подали, – и сейчас онизлагал Таммо олесьненские события. Делал он это неохотно, но ничего непопишешь – надо. Калека – не калека, паралитик – не паралитик, но Таммо былглавой рода. Сеньором, не спускавшим непослушания.

Старик слушал сообщение, устроившись на стуле в присущей емуневероятно перекошенной позе. «Старый покорёженный хрыч, – подумалАпечко. – Холерное изломанное пугало».

Причины состояния, в котором пребывал патриарх рода Стерчей,были известны не до конца и не всем. Согласие царило только в одном – Таммохватил удар, когда он не в меру рассвирепел. Одни утверждали, якобы старецвзбесился, узнав, что его личный враг ненавистный вроцлавский князь Конрадполучил церковное епископское посвящение и стал наимогущественнейшей личностьюСилезии. Другие уверяли, будто трагическую вспышку вызвала невестка Анна изПогожелья, пережарившая Таммо его любимое блюдо – гречневую кашу со шкварками. Кактам случилось «в натуре», неизвестно, однако результат был, как говорится,налицо, и не заметить его было невозможно. После произошедшего Стерча могшевелить – впрочем, очень неуклюже, – только левой рукой и левой ногой.Правое веко было всегда опущено, из-под левого, которое ему иногда удавалосьприподнять, порой пробивались слизистые слезы, а из уголка перекошенного вкошмарной гримасе рта текла слюна. Несчастье привело также к почти полнойутрате речи, откуда и пошло прозвище старика – Хрипач.

Однако потеря способности говорить не повлекла за собой – начто рассчитывала вся родня – потери контакта с миром. О нет. ВладелецШтерендорфа по-прежнему держал род в узде и был пугалом для всех, а то, чтохотел сказать, говорил, так как всегда на подхвате у него был кто-нибудь изтех, кто ухитрялся понять и переложить на человеческий язык его бульканья,храпы, гундосенье и крики. Этим кем-то, как правило, был ребенок – один измногочисленных внучат либо правнучат Хрипача.

Сейчас в толмачах ходила десятилетняя Офка фон Барут,которая, сидя у ног старца, наряжала кукол в цветные лоскутки.