На кухню заглянула тетя Нинель. Ее громоздкая туша нависланад девочкой, как железобетонная плита.

– Чего копаешься? Перебрала гречку? Из этой кучкисваришь нам, а из этих черных точечек можешь себе чего-нибудь приготовить. И нестесняйся. Если нужен будет хлеб, возьми тот, что остался от гостей. Плесень нанем можно запросто срезать.

За завтраком, кроме каши, Дурневы ели красную икру ибутерброды с осетриной. Таня же уныло сидела на табуретке рядом с собачьеймиской и жевала черствый, почти каменный хлеб. Причем, когда она начиналадвигаться, такса Полтора Километра рычала и повисала зубами у нее на тапке.

– Не смей дразнить собаку! – взвизгивала тетяНинель, а довольная Пипа незаметно болтала под столом ногами, стараясьразозлить таксу еще больше.

Неожиданно из тщедушной груди дяди Германа, мешавшеголожечкой в чае, исторгся душераздирающий вздох.

– Пожалуйста, не кричите! У меня ужасно болит голова.Мне приснился кошмарный сон, – умоляюще попросил он.

Едва он это произнес, как тетя Нинель и Пипа мгновеннозамолчали, и даже Полтора Километра, эта злобная ревматическая моська,перестала рычать. Дело в том, что дяде Герману НИКОГДА В ЖИЗНИ не снились сны.Во всяком случае, прежде он о них не говорил.

– Что же ты видел, пампушечка? – Тетя Нинельиногда называла своего мужа пампушечкой, хотя правильнее было бы называть его«скелетошечкой».

Вот и теперь, переделав про себя «пампушечку» в«скелетошечку», Таня тихонько засмеялась и тотчас испуганно оглянулась. Нет,никто не заметил, все пораженно глазели на сновидца дядю Германа.

Дурнев тревожно покосился на окно.

– Мне приснилась старуха, – сказал онполушепотом. – Жуткая старуха, которую прислали нам в картонной коробке.Старуха с красными глазами и отвратительной слюнявой челюстью. Она протянуларуки... руки были у нее ОТДЕЛЬНО, не крепились к телу... схватила меня за шеюкостлявыми пальцами и потребовала...

– Мамочки! Что? – пискнула Пипа, роняя изо ртакусочек осетрины, упавший точно на нос таксе.

– Она сказала: «Отдай мне то, что она прячет!»

– Отдай что?

– Я откуда знаю что? Я даже не знаю, кто такая«она»! – огрызнулся дядя Герман. Он хотел добавить что-то еще, но внезапноПипа оглушительно взвизгнула:

– Эй! Эта дура чуть не опрокинула стол! Я ошпариласьчаем!!!

Оба старших Дурнева разом повернулись и уставились на Таню.Пипа продолжала отвратительно визжать, голося, что ее надо срочно в больницу ичто она не чувствует ног. Таня сидела как в тумане, не понимая, что случилось ипочему все на нее смотрят. А потом вдруг ощутила, что сжимает рукамистолешницу. Так вот почему визжит Пипа – она, Таня, зачем-то схватилась за столи, резко дернув его, ошпарила ее чаем!

Тетя Нинель яростно повернулась. Табуретка под ней – одна изновых, недавно купленных табуреток – оглушительно треснула.

– Не разозли ты меня, я бы ее не сломала! А ну маршодеваться и в школу!! – закричала она на Таню.

Девочка встала и, не понимая, отчего у нее так кружитсяголова, пошла в комнату. Она только что поняла, что все случилось в тот миг,когда дядя Герман упомянул о желтой старухе и ее словах: «Отдай мне то, что онапрячет!»

* * *

В школу в этот день Таня отправилась одна. Пипавоспользовалась случаем, чтобы свалить все на ожог, и осталась дома смотретьтелевизор.

– Мама! Папа! Из-за этой припадочной я не могу пойти наконтрольную! Теперь у меня в четверти точно будет трояк! Это ей, этой идиотке,надо сказать спасибо! Из-за нее я плохо учусь! – вопила она, хотя Таняпрекрасно знала, что Пипа видела контрольную в гробу в белых тапочках. К томуже чай вовсе не был таким уж горячим, и если надутая дочка дяди Германа и тетиНинели и обожглась, то только в своем воображении.

Но самое досадное, что и дядя Герман и тетя Нинель вериликаждому слову своей дочурки.

– Ох, Пипочка, ну что же я могу сделать с этойуголовницей? Ты же знаешь, мы пока не можем отдать ее в детский дом, а вколонию до четырнадцати лет не берут! – причитала тетя Нинель, когда Таня,одетая в нелепую малиново-серую куртку, у которой вместо пуговиц было какое-тоуродство – не то розочки, не то луковицы, – стояла в коридоре.

– Ерунда, – не выдержала Таня. – Если у нее ибудет трояк, то лишь потому, что у нее пар в журнале больше, чем прыщей. Выкогда-нибудь видели человека, который «овощ» пишет не только с мягким знаком,но и в два слова?

– Не смей выступать! А как, по-твоему, он пишется, безмягкого знака, что ли? Все, сил моих больше нет! То ко мне прикатываются наприем какие-то грязные симулянты, прикидывающиеся инвалидами лишь на томосновании, что у них нет рук и ног, то это маленькое чудовище... Не могубольше, ухожу... – простонал дядя Герман и, стиснув руками виски, отправилсяк себе в кабинет.

Тетя Нинель надвинулась на Таню, наклонилась к ней и, сненавистью прожигая ее маленькими, утопавшими в толстых щеках глазками,зашипела как змея:

– Ты за это поплатишься! Поплатишься! Теперь я уж точновышвырну из дома твой идиотский футляр от контрабаса!

Тане почудилось, точно ее ткнули раскаленной спицей. ТетяНинель сумела найти самое больное ее место. Уж лучше бы она сто раз назвала еетупицей или дегенераткой – уж к этому-то она привыкла, – но выброситьфутляр...

– Только попробуйте его тронуть! – крикнула Таня.Старый футляр от контрабаса, лежавший в шкафу на застекленной лоджии, былединственной вещью, которая полностью и безраздельно принадлежала ей в домеДурневых. Сложно сказать, почему дядя Герман и тетя Нинель до сих пор его невыбросили. Странно и другое – почему они никогда не говорили Тане о том, какимобразом этот футляр оказался у них в квартире и кто, плача от голода, лежал внем.

– Это уж я буду решать, милочка! Можешь не сомневаться:твой футляр сегодня же будет на помойке! А теперь марш в школу! –удовлетворенно фыркнула тетя Нинель.

Пипа, маячившая у мамаши за спиной, торжествующе высунуладлинный язык цвета непроваренной ливерной колбасы. У Тани перед глазамизапрыгали разноцветные пятна. Чтобы не упасть, она оперлась о притолоку. Лицотети Нинели показалось ей вылепленным из сала.

– Если... если вы выбросите его, я уйду из дома! Я будужить где угодно, на вокзале, в лесу! Слышите? Слышите? – крикнула она.