Ваня видел Кузьминского только один раз, на рассвете.Кузьминский торопился на смену. Так же, как теперь Горбунов, Кузьминский,согнувшись, надевал через голову снаряжение и выправлял складки шинели из-подревольверной кобуры с большим кольцом медного шомпола.

От шинели Кузьминского грубо и вкусно пахло солдатскимищами. Но самого Кузьминского Ваня рассмотреть не успел, так как Кузьминскийсейчас же ушёл. Он ушёл, ни с кем не простившись, как уходит человек, зная, чтоскоро вернётся. Теперь все знали, что он уже никогда не вернётся, и молчаливосмотрели на его освободившееся место. В палатке стало как-то пусто, скучно ипасмурно.

Ваня осторожно протянул руку и пощупал свежий, липкий номер«Красноармейца». Только теперь сержант Егоров заметил Ваню; мальчик ожидалувидеть улыбку и сам приготовился улыбнуться. Но сержант Егоров строго взглянулна него, и Ваня почувствовал, что случилось что-то неладное.

— Ты ещё здесь? — сказал Егоров.

— Здесь, — виновато прошептал мальчик, хотя не чувствовал засобой никакой вины.

— Придётся его отправить, — сказал сержант Егоров, нахмурясьточно так, как хмурился капитан Енакиев. — Биденко!

— Я!

— Собирайся.

— Куда?

— Командир батареи приказал отправить мальчишку в тыл.Доставишь его с попутной машиной во второй эшелон фронта. Там сдашь комендантупод расписку. Пусть он его отправит в какой-нибудь детский дом. Нечего ему унас болтаться. Не положено.

— На тебе! — сказал Биденко с нескрываемым огорчением.

— Капитан Енакиев распорядился.

— А жалко. Такой шустрый мальчик.

— Жалко не жалко, а не положено.

Сержант Егоров ещё больше нахмурился. Ему и самому было жальрасставаться с мальчиком. Про себя он ещё ночью решил оставить Ваню при себесвязным и с течением времени сделать из него хорошего разведчика.

Но приказ командира не подлежал обсуждению. Капитан Енакиевлучше знает. Сказано — исполняй.

— Не положено, — ещё раз сказал Егоров, властным и резкимтоном подчёркивая, что вопрос решён окончательно. — Собирайся, Биденко.

— Слушаюсь.

— Ну, стало быть, так и так, — сказал Горбунов, выправляяскладки шинели из-под обмявшейся, потёртой до глянца кобуры нагана. — Не тужи,пастушок. Раз капитан Енакиев приказал, надо исполнять. Такова воинскаядисциплина. По крайней мере, хоть на машине прокатишься. Не так ли? Прощай,брат.

И с этими словами Горбунов быстро, но без суеты вышел изпалатки.

Ваня стоял маленький, огорчённый, растерянный. Покусываягубы, обмётанные лихорадкой, он смотрел то на одевавшегося Биденко, то насержанта Егорова, который сидел на койке убитого Кузьминского с полузакрытымиглазами, бросив руки между колен, и, пользуясь свободной минутой, дремал.

Оба они прекрасно понимали, что творится в душе мальчика.Только что, какие-нибудь две минуты назад, всё было так хорошо, так прекрасно,и вдруг всё сделалось так плохо.

Ах, какая чудесная, какая восхитительная жизнь начиналась дляВани! Дружить с храбрыми, великодушными разведчиками; вместе с ними обедать ипить чай внакладку, вместе с ними ходить в разведку, париться в бане, палить изавтомата; спать с ними в одной палатке; получить обмундирование — сапожки,гимнастёрку с погонами и пушечками на погонах, шинель… может быть, даже компаси револьвер-наган с патронами…

Три года жил Ваня, как бродячая собака, без дома, без семьи.Он боялся людей и всё время испытывал голод и постоянный ужас. Наконец он нашёлдобрых, хороших людей, которые его спасли, обогрели, накормили, полюбили. И вэтот самый миг, когда, казалось, всё стало так замечательно, когда он наконецпопал в родную семью — трах! — и всего этого нет. Всё это рассеялось, кактуман.

— Дяденька, — сказал он, глотая слёзы и осторожно тронувБиденко за шинель, — а дяденька! Слушайте, не везите меня. Не надо.

— Приказано.

— Дяденька Егоров… товарищ сержант! Не велите меняотправлять. Лучше пусть я у вас буду жить, — сказал мальчик с отчаянием. — Явам всегда буду котелки чистить, воду носить…

— Не положено, не положено, — устало сказал Егоров. — Ну,что же ты, Биденко! Готов?

— Готов.

— Так бери мальчика и отправляйся. Сейчас как раз сполкового обменного пункта пятитонка со стреляными гильзами уходит обратнымрейсом. Ещё захватите. А то наши на четыре километра вперёд продвинулись.Закрепляются. Сейчас начнут тылы подтягиваться. Куда мы тогда малого денем? Сбогом!

— Дяденька! — закричал Ваня.

— Не положено, — отрезал Егоров и отвернулся, чтобы нерасстраиваться.

Мальчик понял, что всё кончено. Он понял, что между ним иэтими людьми, которые ещё так недавно любили его, как родного сына, добродушноназывали пастушком, теперь выросла стена.

По выражению их глаз, по интонациям, по жестам мальчикчувствовал наверняка, что они продолжают его любить и жалеть. Но так женаверняка чувствовал и другое: он чувствовал, что стена между ниминепреодолима. Хоть бейся об неё головой.

Тогда вдруг в душе мальчика заговорила гордость. Лицо егостало злым. Оно как будто сразу похудело. Маленький подбородок вздёрнулся,глаза упрямо сверкнули исподлобья. Зубы сжались.

— А я не поеду, — сказал мальчик дерзко.

— Небось поедешь, — добродушно сказал Биденко. — Ишь ты,какой злющий. «Не поеду»! Посажу тебя в машину и повезу — так поедешь.

— А я всё равно убегу.

— Ну, брат, это вряд ли. От меня ещё никто не убегал. Поедем-калучше, а то машину не захватим.

Биденко легонько взял мальчика за рукав, но мальчик сердитовырвался:

— Не трожьте, я сам.

И, цепко перебирая босыми ногами, вышел из палатки в лес.

А в лесу уже обозники увязывали на повозках кладь, водителизаводили машины, солдаты вытаскивали из земли колья палаток, телефонистынаматывали на катушки провод.

Повар в белом халате поверх шинели торопливо рубил на пнетопором ярко-красную баранину.

Всюду валялись пустые ящики, солома, консервные банки срваными краями, куски газет, и вообще всё говорило, что тылы уже тронулисьследом за наступающими частями.