— Как его звать? — сказал капитан Енакиев.

— Ваня.

— Просто — Ваня?

— Просто Ваня, — с весёлой готовностью ответил сержантЕгоров, и его лицо расплылось в широкую, добрую улыбку. — И фамилия такаяподходящая: Ваня Солнцев.

— Ну так вот что, — подумав, сказал Енакиев, — надо будетего отправить в тыл. Лицо Егорова вытянулось.

— Жалко, товарищ капитан.

— То есть как это — жалко? — строго нахмурился Енакиев. —Почему жалко?

— Куда же он денется в тылу-то? У него там никого нетуродных. Круглый сирота. Пропадёт.

— Не пропадёт. Есть специальные детские дома для сирот.

— Так-то оно, конечно, так, — сказал Егоров, всё ещёпродолжая держаться семейного тона, хотя в голосе капитана Енакиева ужепослышались твёрдые, командирские нотки.

— Что?

— Так-то оно так, — повторил Егоров, переминаясь на шаткихступенях лестницы. — А всё-таки, как бы это сказать, мы уже думали его у себяоставить, при взводе управления. Уж больно смышлёный паренёк. Прирождённыйразведчик.

— Ну, это вы фантазируете, — сказал Енакиев раздражённо.

— Никак нет, товарищ капитан. Очень самостоятельный мальчик.На местности ориентируется всё равно как взрослый разведчик. Даже ещё получше.Он сам просится, «Выучите меня, говорит, дяденька, на разведчика. Я вам буду,говорит, цели разведывать. Я здесь, говорит, каждый кустик знаю».

Капитан усмехнулся:

— Сам просится… Мало что он просится. Не положено. Да и какмы можем взять на себя ответственность? Ведь это маленький человек, живая душа.А ну как с ним что-нибудь случится? Бывает на войне, что и подстрелить могут.Ведь так, Егоров?

— Так точно.

— Вот видите. Нет, нет. Рано ему ещё воевать, пусть преждеподрастёт. Ему сейчас учиться надо. С первой же машиной отправьте его в тыл.Егоров помялся.

— Убежит, товарищ капитан, — сказал он неуверенно.

— То есть как это — убежит? Почему вы так думаете?

— "Если, говорит, вы меня в тыл начнёте отправлять, яот вас всё равно убегу по дороге".

— Так и заявил?

— Так и заявил.

— Ну, это мы ещё посмотрим, — сухо сказал капитан Енакиев. —Приказываю отправить его в тыл. Нечего ему здесь болтаться.

Семейный разговор кончился. Сержант Егоров вытянулся:

— Слушаюсь.

— Всё, — сказал капитан Енакиев коротко, как отрубил.

— Разрешите идти?

— Идите.

И в то время, когда сержант Егоров спускался по лестнице,из-за мутной стены дальнего леса медленно вылетела бледно-синяя звёздочка. Онаещё не успела погаснуть, как по её следу выкатилась другая синяя звёздочка, аза нею третья звёздочка — жёлтая.

— Батарея, к бою, — сказал капитан Енакиев негромко.

— Батарея, к бою! — крикнул звонко телефонист в трубку.

И это звонкое восклицание сразу наполнило зловеще притихшийлес сотней ближних и дальних отголосков.

А в это время Ваня Солнцев, поджав под себя босые ноги,сидел на еловых ветках в палатке разведчиков и ел из котелка большой деревяннойложкой необыкновенно горячую и необыкновенно вкусную кротёнку из картошки,лука, свиной тушёнки, перца, чеснока и лаврового листа.

Он ел с такой торопливой жадностью, что непрожёванные кускимяса то и дело останавливались у него в горле. Острые твёрдые уши двигались отнапряжений под косичками серых, давно не стриженных волос.

Воспитанный в степенной крестьянской семье, Ваня Солнцевпрекрасно знал, что он ест крайне неприлично. Приличие требовало, чтобы он елне спеша, изредка вытирая ложку хлебом, и не слишком сопел и чавкал.

Приличие требовало также, чтобы он время от времениотодвигал от себя котелок и говорил: «Много благодарен за хлеб, за соль. Сыт,хватит», — и не приступал к продолжению еды раньше, чем его трижды не попросят:«Милости просим, кушайте ещё».

Всё это Ваня понимал, но ничего не мог с собой поделать.Голод был сильнее всех правил, всех приличий.

Крепко держась одной рукой за придвинутый вплотную котелок,Ваня другой рукой проворно действовал ложкой, в то же время не отводя взглядаот длинных ломтей ржаного хлеба, для которых уже не хватало рук.

Изредка его синие, как бы немного полинявшие от истощенияглаза с робким извинением поглядывали на кормивших его солдат.

Их было в палатке двое: те самые разведчики, которые вместес сержантом Егоровым подобрали его в лесу. Один — костистый великан сдобродушным щербатым ртом и непомерно длинными, как грабли, руками, по прозвищу«шкелет», ефрейтор Биденко, а другой — тоже ефрейтор и тоже великан, но великансовсем в другом роде — вернее сказать, не великан, а богатырь: гладкий,упитанный, круглолицый сибиряк Горбунов с калёным румянцем на толстых щеках, с белобрысымиресницами и светлой поросячьей щетиной на розовой голове, по прозвищу Чалдон.

Оба великана не без труда помещались в палатке, рассчитаннойна шесть человек. Во всяком случае, им приходилось сильно поджимать ноги, чтобыони не вылезали наружу.

До войны Биденко был донбасским шахтёром. Каменноугольнаяпыль так крепко въелась в его тёмную кожу, что она до сих пор имела синеватыйоттенок.

Горбунов же был до войны забайкальским лесорубом. Казалось,что от него до сих пор крепко пахнет ядрёными, свежеколотыми берёзовымидровами. И вообще весь он был какой-то белый, берёзовый.

Они оба сидели на пахучих еловых ветках в стёганках,накинутых на богатырские плечи, и с удовольствием наблюдали, как Ваня уписываеткрошёнку.

Иногда, заметив, что мальчик смущён своей неприличнойпрожорливостью, общительный и разговорчивый Горбунов доброжелательно замечал:

— Ты, пастушок, ничего. Не смущайся. Ешь вволю. А не хватит,мы тебе ещё подбросим. У нас насчёт харчей крепко поставлено.