— Это, братец, очень просто. Сержант Егоров доложит про тебялейтенанту Седых. Лейтенант Седых доложит командиру батареи капитану Енакиеву,капитан Енакиев велит дать в приказе о твоём зачислении. С того, значит, числана тебя и пойдут все виды довольствия: вещевое, приварок, денежное. Понятнотебе?

— Понятно, дяденька.

— Вот как оно делается у нас, разведчиков… Погоди! Ты этокуда собрался?

— Посуду помыть, дяденька. Нам мать всегда приказывала послесебя посуду мыть, а потом в шкаф убирать.

— Правильно приказывала, — сказал Горбунов строго. — То жесамое и на военной службе.

— На военной службе швейцаров нету, — назидательно заметилсправедливый Биденко.

— Однако ещё погоди мыть посуду, мы сейчас чай пить будем, —сказал Горбунов самодовольно. — Чай пить уважаешь?

— Уважаю, — сказал Ваня.

— Ну и правильно делаешь. У нас, у разведчиков, такположено: как покушаем, так сейчас же чай пить. Нельзя! — сказал Биденко. —Пьём, конечно, внакладку, — прибавил он равнодушно. — Мы с этим не считаемся.

Скоро в палатке появился большой медный чайник — предметособенной гордости разведчиков, он же источник вечной зависти остальныхбатарейцев.

Оказалось, что с сахаром разведчики действительно несчитались.

Молчаливый Биденко развязал свой вещевой мешок и положил на«Суворовский натиск» громадную горсть рафинада. Не успел Ваня и глазом мигнуть,как Горбунов бултыхнул в его кружку две большие грудки сахару, однако, заметивна лице мальчика выражение восторга, добултыхнул третью грудку. Знай, мол, нас,разведчиков!

Ваня схватил обеими руками жестяную кружку. Он дажезажмурился от наслаждения. Он чувствовал себя, как в необыкновенном, сказочноммире. Всё вокруг было сказочно. И эта палатка, как бы освещённая солнцем средипасмурного дня, и грохот близкого боя, и добрые великаны, кидающиеся горстямирафинада, и обещанные ему загадочные «все виды довольствия» — вещевое,приварок, денежное, — и даже слова «свиная тушёнка», большими чёрными букваминапечатанные на кружке.

— Нравится? — спросил Горбунов, горделиво любуясьудовольствием, с которым мальчик тянул чай осторожно вытянутыми губами.

На этот вопрос Ваня даже не мог толково ответить. Губы егобыли заняты борьбой с чаем, горячим, как огонь. Сердце было полно бурнойрадости оттого, что он останется жить у разведчиков, у этих прекрасных людей,которые обещают его постричь, обмундировать, научить палить из автомата.

Все слова смешались в его голове. Он только благодарнозакивал головой, высоко поднял брови домиком и выкатил глаза, выражая этимвысшую степень удовольствия и благодарности.

— Ребёнок ведь, — жалостно и тонко вздохнул Биденко,скручивая своими громадными, грубыми, как будто закопчёнными пальцамихорошенькую козью ножку и осторожно насыпая в неё из кисета пензенский самосад.

Тем временем звуки боя уже несколько раз меняли свойхарактер.

Сначала они слышались близко и шли равномерно, как волны.Потом они немного удалились, ослабли. Но сейчас же разбушевались с новой,утроенной силой. Среди них послышался новый, поспешный, как казалось,беспорядочный грохот авиабомб, которые всё сваливались и сваливались куда-то вкучу, в одно место, как бы молотя по вздрагивающей земле чудовищными кувалдами.

— Наши пикируют, — заметил вскользь Биденко, прислушиваясьсреди разговора.

— Хорошо бьют, — одобрительно сказал Горбунов.

Это продолжалось довольно долго.

Потом наступила короткая передышка. Стало так тихо, что влесу отчётливо послышался твёрдый звук дятла, как бы телеграфирующего по азбукеМорзе.

Пока продолжалась тишина, все молчали, прислушивались.

Потом издали донеслась винтовочная трескотня. Она всёусиливалась, крепчала. Её отдельные звуки стали сливаться. Наконец они слились.Сразу по всему фронту в десятках мест застучали пулемёты. И грозная машина боявдруг застонала, засвистела, завыла, застучала, как ротационка, пущенная самымполным ходом.

И в этом беспощадном, механическом шуме только очень опытноеухо могло уловить нежный, согласный хор человеческих голосов, где-то оченьдалеко певших «а-а-а…».

— Пошла царица полей в атаку, — сказал Горбунов. — Сейчасбог войны будет ей подпевать.

И, как бы в подтверждение его слов, опять со всех сторонударили на разные лады сотни пушек самых различных калибров.

Биденко долго, внимательно слушал, повернув ухо в сторонубоя.

— А нашей батареи не слыхать, — сказал он наконец.

— Да, молчит.

— Небось наш капитан выжидает.

— Это как водится. Зато потом как ахнет…

Ваня переводил синие испуганные глаза с одного великана надругого, стараясь по выражению их лиц понять, хорошо ли для нас то, чтоделается, или плохо. Но понять не мог. А спросить не решался.

— Дяденька, — наконец сказал он, обращаясь к Горбунову,который казался ему добрее, — кто кого побеждает: мы немцев или немец нас?

Горбунов засмеялся и слегка хлопнул мальчика по загривку:

— Эх ты!

Биденко же серьёзно сказал:

— Ты бы, Чалдон, верно, сбегал бы к радистам на рацию, узналбы, что там слышно.

Но в это время раздались торопливые шаги человека,споткнувшегося о колышек, и в палатку, нагнувшись, вошёл сержант Егоров.

— Горбунов!

— Я.

— Собирайся. Только что в пехотной цепи Кузьминского убило.Заступишь на его место.

— Нашего Кузьминского?

— Да, очередью из автомата. Одиннадцать пуль. Побыстрее.

— Есть!

Пока Горбунов, согнувшись, торопливо надевал шинель инабрасывал через голову снаряжение, сержант Егоров и ефрейтор Биденко молчасмотрели на то место, где раньше помещался убитый сейчас разведчик Кузьминский.

Место это ничем не отличалось от других мест. Оно было также аккуратно — без единой морщинки — застлано зелёной плащ-палаткой, так же вголовах стоял вещевой мешок, покрытый суровым утиральником; только наутиральнике лежали два треугольных письма и номер разноцветного журнала«Красноармеец», принесённые полевым почтальоном уже в отсутствие Кузьминского.