Офицер связи стукнул шпорами, вытянулся, бросил руку ккозырьку, с силой оторвал её вниз, повернулся кругом с такой чёткостью ищегольством, словно был не на верхушке дерева, а в столовой артиллерийскогоучилища, и одним духом ссыпался вниз по лестницам, обрывая шпоры о перекладиныи весело чертыхаясь.

— Лейтенант Седых! — сказал Енакиев.

— Я здесь, товарищ капитан.

— Вы слышали?

— Так точно.

— Командный пункт здесь. Связь между мной и всеми взводами —телефонная. При движении вперёд наращивать проволоку без малейшей задержки. Отвзводов не отрываться ни на одну секунду. В случае нарушения телефонной связидублируйте по радио открытым текстом. При командире каждой роты назначьте двухчеловек — один связной, другой наблюдатель. Обо всех изменениях обстановкидоносить немедленно по проводу, по радио или ракетами. Задача ясна?

— Так точно.

— Вопросы есть?

— Никак нет.

— Действуйте.

— Слушаюсь.

Лейтенант Седых сошёл на одну ступеньку ниже, ноостановился:

— Товарищ капитан, разрешите доложить. Совсем из головывыскочило. Как прикажете поступить с мальчиком?

— С каким мальчиком?

Капитан Енакиев нахмурился, но тотчас вспомнил:

— Ах да!

Ему докладывали о мальчике, но он ещё не принял решения.

— Так что же у вас там с мальчиком? Где он находится?

— Пока у меня, при взводе управления. У разведчиков.

— Очухался малый?

— Будто ничего.

— Что же он рассказывает?

— Много чего говорит. Да вот сержант Егоров лучше знает.

— Давайте сюда Егорова.

— Сержант Егоров! — крикнул лейтенант Седых вниз. — Ккомандиру батареи!

— Здесь! — тотчас откликнулся Егоров, и его шлем, покрытыйветками, появился над площадкой.

— Что там с вашим мальчиком? Как его самочувствие?Рассказывайте.

Капитан Енакиев сказал не «докладывайте», а «рассказывайте».И в этом сержант Егоров, всегда очень тонко чувствующий все оттенкисубординации, уловил позволение говорить по-семейному. Его утомлённые,покрасневшие после нескольких бессонных ночей глаза открыто и ясно улыбнулись,хотя рот и брови продолжали оставаться серьёзными.

— Дело известное, товарищ капитан, — сказал Егоров. — Отецпогиб на фронте в первые дни войны. Деревню заняли немцы. Мать не хотелаотдавать корову. Мать убили. Бабка и маленькая сестрёнка померли с голоду.Остался один. Потом деревню спалили. Пошёл с сумкой собирать куски. Где-то надороге попался полевым жандармам. Отправили силком в какой-то ихний страшныйдетский изолятор. Там, конечно, заразился паршой, поймал чесотку, болел сыпнымтифом — чуть не помер, но всё же кое-как сдюжил. Потом убежал. Почитай, двагода бродил, прятался в лесах, всё хотел через фронт перейти. Да фронт тогдадалеко был. Совсем одичал, зарос волосами. Злой стал. Настоящий волчонок.Постоянно с собой в сумке гвоздь отточенный таскал. Это он себе такое оружиевыдумал. Непременно хотел этим гвоздём какого-нибудь фрица убить. А ещё в сумкеу него мы нашли букварь. Рваный, потрёпанный. «Для чего тебе букварь?» —спрашиваем. «Чтобы грамоте не разучиться», — говорит. Ну что вы скажете!

— Сколько ж ему лет?

— Говорит, двенадцать, тринадцатый. Хотя на вид большедесяти никак не дать. Изголодался, отощал. Одна кожа да кости.

— Да, — задумчиво сказал капитан Енакиев. — Двенадцать лет.Стало быть, когда всё это началось, ему ещё девяти не было.

— С детства хлебнул, — сказал Егоров вздыхая.

Они помолчали, прислушиваясь к звукам артиллерийскойперестрелки, которая стала заметно стихать, как это всегда бывает перед началомбоя.

Скоро наступила напряжённая, обманчивая тишина.

— И что же, хороший паренёк? — спросил капитан Енакиев.

— Замечательный мальчишка! Шустрый такой, смышлёный! —воскликнул Егоров уже совсем по-домашнему.

Капитан нахмурился и отвернулся.

Был когда-то и у капитана Енакиева мальчик, сын Костя,правда немного поменьше возрастом — теперь бы ему было семь лет. Были укапитана Енакиева молодая жена и мать. И всего этого он лишился в один день тригода назад. Вышел из своей квартиры в Барановичах, по тревоге вызванный набатарею, и с тех пор больше не видел ни дома своего, ни сына, ни жены, ниматери. И никогда не увидит.

Они все трое погибли по дороге в Минск, в то страшноеиюньское утро сорок первого года, когда немецкие штурмовики налетели набеззащитных людей — стариков, женщин, детей, уходящих пешком по минскому шоссеот разбойников, ворвавшихся в родную страну.

Об их гибели рассказал капитану Енакиеву очевидец, егостарый товарищ, случившийся в это время со своей частью возле шоссе. Он непередавал подробностей, которые были слишком ужасны. Да капитан Енакиев и нерасспрашивал. У него не хватало духу расспрашивать. Но его воображение тотчаснарисовало картину их гибели. И эта картина уже никогда не покидала его, онавсегда стояла перед глазами. Огонь, блеск, взрывы, рвущие воздух в клочья,пулемётные очереди в воздухе, обезумевшая толпа с корзинами, чемоданами,колясками, узлами и маленький, четырёхлетний мальчик в синей матросскойшапочке, валяющийся, как окровавленная тряпка, раскинув восковые руки междукорнями вывороченной из земли сосны. Особенно отчётливо виделась капитануЕнакиеву эта синяя матросская шапочка с новыми лентами, сшитая бабушкой изстарой материнской жакетки.

В это лето, несмотря на свои тридцать два года, капитан Енакиевнемного поседел в висках, стал суше, скучней, строже. Мало кто в полку знал оего горе. Он никому не говорил о нём. Но, оставаясь наедине с собой, капитанвсегда думал о жене, о матери, о сыне. О сыне он думал всегда, как о живом.

Мальчик рос в его воображении. Каждую минуту капитан зналточно, сколько бы ему сейчас было лет и месяцев, как бы он выглядел, что быговорил, как бы учился. Сейчас его сын, конечно, уже умел бы читать и писать иего матросская шапочка ему бы уже не годилась. Эта шапочка теперь лежала бы уматери в комоде среди других вещей, из которых его Костя уже вырос, и,возможно, из неё бабушка сделала бы теперь какую-нибудь другую полезную вещь —мешочек для перьев или суконку для чистки ботинок.