— Оружие у меня будет?

— Честно, не знаю, — сказал Кацуба удрученно. — Корабльотправляли, когда о здешних подводных умертвиях еще и не слышно было… А безоружия не справишься?

— Я, конечно, попытаюсь, — хмыкнул Мазур. — Но если вменя кто-то начнет садить из подводного автомата, останется героически всплытькверху брюхом, так что суперменских подвигов обещать не могу… — Он помолчал. —Во всем этом есть еще одна крупная несообразность. Какого черта они вообщеполезли к тем кораблям? Неужели разум возмущенный местных аборигенов ничто неспособно успокоить, никакие прежние проверки? Или я лезу не в свое дело?

— Да нет, отчего же, — задумчиво протянул Кацуба. —Вопрос, конечно, интересный. Более чем. Будем выяснять. Пока вы там с Васейбудете изображать Ихтиандров, мы тоже не намерены сидеть сложа руки на берегу.На суше тоже хватает несообразностей.

Мазур покосился в сторону машины:

— И, как я понимаю, доверять нельзя никому?

— Это точно, — проследив его взгляд, кивнул Кацуба. —Не оттого, что я кого-то в чем-то подозреваю, а согласно классическим правиламигры. Житейский опыт меня давно научил: самое, пожалуй, скверное — когдазагадочные странности начинаются в таком вот тихом, забытом богом и властямиуголке. Поскольку в тихом омуте черти водятся. Одно запомни намертво: мыполностью автономны, никто, кроме Гоши Котельникова и его напарника, не вкурсе. При любом контакте с любыми конторами молчать, как Зоя Космодемьянская,и держаться легенды.

— Слышал уже.

— Повторенье — мать ученья. И еще кое-что, о чем тыраньше не слышал. Сейчас мы в темпе обговорим план действий на случай строгоопределенной ситуации. И, буде возникнет такая необходимость, ты этот план станешьпретворять в жизнь со всем рвением, поскольку приказы не обсуждаются…

Город возник неожиданно — машина обогнула очередной холм,буро-зеленый, невысокий, и впереди показались дома, грязно-серые блочныепятиэтажки перемежались с буро-розоватыми, тут же виднелись какие-то пакгаузы,и все здания были приподняты над землей, виднелись серые бетонные сваи. Нуконечно, вечная мерзлота… Тут все на сваях. А буро-розовые здания, несомненно,— продукт недолгого архитектурного бума тридцатых годов.

Океана они пока что не видели. Небо было блекловатое, цветамногократно стиранных джинсов.

— Ну и дыра, — грустно сказала Света, выражая, пожалуй,общее мнение.

Мазур вскоре определил, в чем главное отличие этого места отмногих других, куда забрасывала судьба. Ничего деревянного — ни единогодеревца, пусть даже чахлого, ни единого забора, повсюду лишь бетон, кирпич ижелезо. Машин, по сравнению с Шантарском, неправдоподобно мало, да и то восновном устаревшие марки.

Зато теплотрасс было в избытке, куда ни глянь, по обестороны дороги тянулись толстенные белые трубы, кое-где уложенные в жестяныекороба, там и сям выгнутые прямоугольными арками для удобства проезжающих ипроходящих. На всем — откровенная печать унылой заброшенности, повсюду —облупившаяся штукатурка, выкрошившиеся бетонные плиты, груды разнообразнейшегомусора (кроме, понятно, деревянного), ржавые железные бочки, лысыеавтопокрышки, судя по размеру — от БелАЗов, завалы консервных банок…

Потом они узрели самого настоящего аборигена — не простоместного жителя, а представителя пресловутого коренного населения, неведомоеколичество веков обитавшего здесь до появления бледнолицых. Экзотики в нем неусматривалось ни на грош — просто косоглазенький, морщинистый, как грецкий орех,низкорослый индивидуум в потертой малице, отмеченный тем же невидимым клеймомокружающего уныния. У магазинчика стояла пара невысоконьких оленей сосвалявшейся шерстью, запряженных в узенькие нарты, к нартам была привязанакартонная коробка из-под телевизора «Сони» которую абориген как раз загружалбутылками со скверной водкой. Олени выглядели грустными, прямо-такипохмельными.

Вскоре они выехали на огромную площадь, где посерединенелепо возвышался кубический гранитный постамент (откуда, как тут же пояснилКотельников, несколько лет назад по инициативе демократов торжественно сверглипамятник Ленину, но так и не придумали, что же такое водрузить вместоразвенчанного вождя). Четыре здания добротного сталинского стиля, окружавшиеплощадь, тоже были огромны и высоченны, совершенно несоразмерны с городом —словно один из циклопических монументов работы Церетели запихнули во дворкрестьянской избы.

Котельников объяснил, в чем тут дело. Оказалось, к концутридцатых годов московский профессор Житихин, страстно мечтавший играть первуюскрипку в геологии, обнародовал сенсационную теорию о том, что за Полярнымкругом медь непременно сопутствует золоту, а следовательно, Тиксон в два счетаможно превратить во второй Клондайк. Теория опиралась на солидную коллекциюцитат из Маркса и Ленина, а также решительно противостояла загнивающей наукеЗапада, а посему при поддержке товарища Рудзутака залетела на самые верхи иполучила щедрое финансовое обеспечение.

В Тиксон потянулись было караваны судов, началось ударноевозведение будущей золотой столицы Заполярья, но построить успели лишьполдюжины грандиозных зданий. В столице грянули перемены. Вывели в расходтоварища Рудзутака, надоевшего всем хуже горькой редьки своим нытьем о мировойреволюции, следом отправили маявшихся тем же психозом ленинских гвардейцев, и вкоридорах власти утвердились жесткие прагматики, озабоченные не мировойреволюцией, а созданием империи. Лаврентий Палыч Берия велел подвергнутьжитихинские теории независимой научной экспертизе — и не пугаться при этомотшелушить идеологию. Эксперты, не без насилия над собой, идеологию отшелушилии быстро убедились, что имеют дело с бредом собачьим. Доложили Сталину. Сталиннедвусмысленно сверкнул глазами. Житихина без всякого шума шлепнули на Лубянке,даже не вздергивая предварительно на дыбу, потому что все и так было ясно.Официально, чтобы народу было понятнее, его обвинили в связях с мировымтроцкизмом и эстонским генеральным штабом. В суматохе как-то запамятовали, чтоэстонского генерального штаба не существует уже полгода, поскольку накрылась исама Эстония, но напомнить об этом Берии никто не решился — вопрос, в концеконцов, был не принципиальный.

Строительство, конечно, свернули, зато горком партии и ещенесколько контор, вселившихся в возведенные уже здания, с тех пор работали вцарском комфорте — на любого плюгавого чиновничка приходился устрашающихразмеров кабинет и еще куча оставалась незанятыми, как ни плодилась бюрократия.Как рассказывали старожилы, бесконечные широченные коридоры первого этажаособенно возлюбил легендарный сменный мастер медеплавильного завода КузьмаКафтанов, за ударные плавки поставленный Иосифом Виссарионычем возглавлятьгорсовет. Кузьма, как только напьется, влезал на единственную в Тиксоне лошадьи галопом носился по коридорам, вопя, что он — красный кавалерист и о нембылинники речистые ведут рассказ. Однажды он стоптал неосмотрительно вышедшегоиз кабинета первого секретаря — тот был глуховат и стука копыт на расслышал.Залечив синяки, секретарь пожаловался Сталину, но Сталин питал слабость кзапойному великану Кафтанову и прекрасно знал, что партийцев у него хотьзавались, а пролетариев-маяков не так уж и много. Вождь ограничился тем, чтоприказал Берии втихомолку отравить означенную конягу, поскольку она в Тиксонеединственная, и если нет лошади, то нет и проблемы. Берия послал в Тиксонверного человека, и тот быстренько выполнил приказ — по слухам,потренировавшись предварительно на двух неофициальных вдовушках Бухарина,мотавших пятьдесят восьмую в тех же краях.