Вот Игнатий соскочил с седла, почтительно припал к царскомустремени:

– Не вели, государь, казнить, вели слово молвить!

Голос его был тих и серьезен.

Иван нервно дернул ногой:

– Кто там еще?

– Псковичи до твоей милости, – не поднимая глаз, сообщилИгнатий. – С жалобой на твоего наместника, князя Турунтая-Пронского.

Рядом с Адашевым заржал чей-то конь. Покосился – да этогнедой Данилы Захарьина. Сам-то Данила не осмелился дать волю чувствам, арешился бы – ржал бы от удовольствия еще громче! Турунтай-Пронский – ближайшийприятель братьев Глинских. Пожаловаться на Пронского – все равно что на дядейгосударевых наябедничать. То-то Юрий Васильевич взвился, словно его кнутомпоперек хребта вытянули:

– Придержи язык! Чего клевещешь?!

– Да ты, княже, сам их спроси, – невинно поглядел на негохитрый Вешняков. – Только при царе – чтобы и царь слышал жалобы.

И, не удержавшись на ногах, полетел на землю, когда Иванвдруг дал шпоры коню, понесся к околице. Алексей едва успел заворотить своегомышастого жеребчика вправо и заслонить упавшего Вешнякова, не то разъяренныйГлинский стоптал бы его копытами, как Бог свят, стоптал бы!

– Живой? – встревоженно крикнул Адашев. – Вставай скорее!

Вешняков вскочил; по-собачьи, всем телом встряхнулся,взлетел в седло:

– Ништо! Стерплю как-нибудь. – Поглядел в небо: – Полденьблизок… слава те, Господи!

Адашев понятливо кивнул и погнал коня вперед.

Едва достигнув коленопреклоненных челобитчиков, Иван слетелс седла – и дал волю своему гневу! Появление псковичей он воспринял как укор неТурунтаю-Пронскому, а всем Глинским – значит, и себе. Душевные раны детства,когда он знал одни только злоехидства и упреки, когда не был уверен взавтрашнем дне и поминутно боялся, что будет отставлен от трона, а вместе с нимстрадали и терпели поношения ближайшие родственники его матери, – эти раныоткрылись с поразительной внезапностью. Довольно он в последнее времянаслушался упреков по адресу Глинских! Родственники жены беспрестанно лезли наглаза, развеселый и удалой Алексей Басманов то и дело твердил, что дядьяГлинские царю шагу самостоятельно ступить не дают, а бабка Анна, ведьма литвинская,не иначе, опаивает его, если он никак не может освободиться от опеки докучливыхродичей!

Иван снова ощутил ту сладкую, освободительную, пьянящуюярость, которую в последнее время так старательно загонял в душу. В лице этихчелобитчиков он видел сейчас всех тех, кто донимал его – и в последнее время, ив детстве. Им не было, не могло быть пощады!

Не владея собой от гнева, Иван набежал на коленопреклоненныхлюдей, рвал им бороды и волосы, кричал не своим голосом, веля подать водки иогня.

Поднялся вой. Адашев замешкался среди брошенных лошадей;старался держаться в стороне и Вешняков; ну а остальные, как всегда бывало,оказались бессильны перед той яростью, коя извергалась царем. Уже не в первыйраз приходилось Алексею наблюдать эту обаятельную силу зла, которая от Ивана сбыстротой заразы, с быстротой летучего пламени распространялась на другихлюдей. Адашев подумал, что этот юный, на два года моложе его самого, человек,заполучивший в свои руки власть над огромной страной, напоминает тот пожар,который несколько недель тому назад полыхал в Москве – и, если Бог даст,возгорится снова, повинуясь хитрой, расчетливой человеческой воле.

Между тем псковские челобитчики, оказавшиеся крепостьюпожиже новгородцев, не посмели противиться царским слугам: совлекши с себяодежду, легли рядком у дороги, а Глинский и его слуги поливали их спины водкою.

«Пожгут дураков, – со вздохом подумал Алексей. – Как питьдать – пожгут! Ох, безумье человеческое!»

Вдруг Вешняков, якобы занятый своим конем, вскинул голову,прислушиваясь к дальнему топоту копыт. По лесной дороге, припав к гриве, летелвсадник.

Подскакав к Ивану, взвил коня на дыбы, сорвался с седла:

– Беда, беда, государь! Большой колокол сорвался! Большойновый колокол!

Рука Ивана с факелом – уже и факел запалил кто-то излизоблюдов! – замерла над спиной какого-то несчастного псковитянина.

Вешняков протяжно ахнул. Колокол упал – да есть ли приметахуже этой?!

– Что в Москве? – хрипло выкрикнул Иван, сгребая гонца загрудки и одним рывком подымая с земли.

– Москва пламенем горит!

Адашев с Вешняковым обменялись молниеносными взглядами и обавраз перекрестились. Ну, от ужаса, конечно, от чего же еще?..

Царь швырнул факел на траву и принялся затаптывать его такстарательно, словно пытался затоптать те искры, которые сейчас воспламеняли егонесчастную столицу. Да напрасно, напрасно!

Ветер поднялся с утра, но беды от него никто не ждал. Кполудню, однако, разошлась страшная буря. Словно гром с ясного неба грянул –вспыхнуло на Арбатской улице, в маленькой Воздвиженской церкви. В какие-томинуты от нее не осталось и следа. Пока созывали народ, пока охали да молились,ветер разнес клочья пламени по окрестностям, и огонь полился рекою на запад,спалив все, что попадалось на пути, до самой Москвы-реки, у Семчинского сельца.Где-то что-то пытались погасить, но все было бессмысленно: немедленнозагоралось в десятке других мест. Люди метались по улицам, уже бросив боротьсяс пламенем, пытаясь найти спасение, однако попадали в огненное кольцо и немогли отыскать выхода. Вспыхнул Кремль, Китай-город, Большой посад. Москвасделалась одним огромным костром.

В Кремле загорелась крыша на царском дворе, казенный двор иБлаговещенский собор. Занялись и пылали невозбранно Оружейная палата с оружиеми Постельная палата – с казною. Полыхали двор митрополичий, Вознесенский иЧудов монастыри. Все это сгорело дотла, и среди прочего – Деисус работы АндреяРублева. Огонь врывался даже в каменные церкви и пожирал иконостасы и то добро,которые в начале пожара потащили прятать в церкви, надеясь на крепость стен.

Пламя охватило верх Успенского собора; иконостас и сосудыцерковные уцелели, однако в храме сделалось не продохнуть от дыма. Служившийтам до последней минуты митрополит Макарий, едва дыша и тяжело выхаркивая дым,наконец-то решился выйти из собора, неся образ Богородицы, некогда писанныймитрополитом Петром; за ним протопоп вынес церковные правила. Вышли на паперть– и попали прямиком в костер…